Несколько раз я сбегала, и меня возвращали домой, но в конце концов они от меня отказались. Мать отказалась, а папа не спорил, так что, видно, и ему я тоже больше была не нужна. Я было решила, что это здорово, но только пока не начала сменять дома приемных родителей, в промежутках проводя время в приютах для бездомных девочек. Та же тюрьма, только название старомодное.
Надо полагать, бывают и хорошие приемные родители, только мне такие не попадались. Тем, что брали меня, только и нужны были пособия, а со мной они обращались как с собачьим дерьмом, пока к ним не заходила наблюдающая за мной социальная работница. Тогда я с матраса в подвале перебиралась на время в комнату кого-нибудь из родных детей. В первый раз я попробовала рассказать проверяющей, как живу, но она мне не поверила, а когда ушла, приемные родители задали мне трепку. Больше я этой ошибки не повторяла.
Мне было четырнадцать, и я жила в четвертой или пятой по счету приемной семье, когда меня снова попытались изнасиловать. На этот раз я не далась. Саданула старого развратника по яйцам и мигом сбежала назад в Ньюфорд.
Теперь я стала старше и умнее. Девочки в приюте объяснили мне, как продержаться, кому можно верить, а кому только и надо забраться тебе под юбку. Понимаете, я никогда не собиралась стать шлюхой. Не знаю уж, как я рассчитывала прожить в большом городе, – наверное, просто не думала об этом. Кончилось тем, что я связалась с тем парнем – Робертом Карсоном. Ему было пятнадцать.
Мы с ним познакомились на задворках гостиницы для участников конференций на набережной – там летом все ребятишки толклись, – а в конце концов сняли на двоих комнатку на Грассо-стрит, рядом со школой. Я никакого удовольствия не получала от физической близости, но мы так накачивались наркотиками – кислотой, МДА, кокаином, героином, чем попало, – что мне уже было все равно.
Настал день, когда у нас кончились деньги, за квартиру не плачено, есть нечего, и оба мы в таком виде, что даже попрошайничать не в состоянии, и тогда у Роби появилась грандиозная идея, что я могла бы продать свою задницу. Ну, я была под кайфом, но уж не настолько. Но он быстро раздобыл у кого-то дозу, и я опомниться не успела, как уже сижу в машине с каким-то незнакомым парнем, и он требует минета, а я плачу и ничего не соображаю после дозы и делаю, что он хочет. Потом оказываюсь на улице, где он меня высадил, с сорока долларами в руках, и Роби смеется и говорит, как ловко мы все провернули, а мне остается только корчиться на мостовой, и меня выворачивает наизнанку, но от этого вкуса во рту так и не удается избавиться.
Ну, на взгляд Роби, я страшно чудная – легкие же денежки, говорит он. Для него, может, и легкие. Мы страшно ругаемся, и тут он бьет меня. Говорит, если я не пойду на панель и не стану приносить домой денег, хуже будет – еще и порежет. Такое уж мое счастье, наверно. Мало ли парней, так я связалась с таким, который вдруг открыл в себе призвание сутенера. Три года спустя у него было уже пять девочек, но мне он милостиво позволил откупиться – две штуки, которые удалось заныкать из того, что я ему приносила, – и я свободна.
Только какая там свобода, если я сижу на игле, работать не могу, документов нет, да и не умею ничего, кроме как немного рисовать, когда руки не дрожат от ломки, а дрожат они почти все время. Я стала работать на двух толкачей в парке Фитцгенри, они расплачивались со мной дозами, и как-то ночью меня так заломало, что я свалилась прямо на ступеньках ломбарда на Перри-стрит.
Не ела я – сколько там – дня три. Доза нужна так, что в глазах туман. Я бог весть сколько не мылась, так что от меня разит, а уж от одежки, что на мне, – и говорить нечего. Мне крышка, и я это знаю, и тут слышу шаги по улице и догадываюсь, что это местный коп с обычным обходом.
Пробую уползти глубже в тень, но подворотня совсем мелкая, а коп подходит ближе и останавливается, загораживая тусклый свет уличного фонаря, и я понимаю, что вляпалась. Только теперь уж я не гожусь для приюта или приемной семьи. Думаю, не предложить ли ему минет – на взгляд копов, шлюхи хуже мусора, но от бесплатного удовольствия и они не отказываются, – но тут этот поворачивает голову, свет падает на его лицо, и что-то в этом лице говорит мне, что он человек семейный и налево не ходит. Простяга, честный коп, может, первую неделю служит и еще полон желания помогать всем и каждому – теперь уж мне точно крышка. При моем-то везении он, пожалуй, окажется одним из тех, кто верит, будто социальная служба и впрямь пытается кому-то помочь, а не просто втирает очки своими бумажными играми.
Кажется, я больше не могу.
Жалею, что у меня нет с собой ножичка: той выкидушки, которой Роб махал у меня перед носом, когда считал, что я мало принесла. Мне хочется кого-то зарезать. Себя или этого копа – все одно. Только бы это кончилось.
Он приседает так, чтобы заглянуть мне в лицо, а я лежу, притулившись головой к двери, и говорит:
– Очень плохо?
Я гляжу на него, будто на инопланетянина. Очень плохо? Да разве бывает хуже?
– Со мной… все в порядке, – говорю я.
Он кивает, словно мы о погоде разговариваем.
– Как тебя зовут?
– Джилли, – отвечаю я.
– Джилли, а дальше?
– Э-э…
Я думаю о родителях, которые отвернулись от меня. Думаю про приюты и приемные семьи. Смотрю ему за плечо, а там на стене напротив два плакатика. Один с рекламой лосьона для загара – знаете, тот, где собака стягивает с малыша штанишки? Наверняка какой-нибудь извращенец придумал. На другом веселый зеленый великан продает кукурузу. Я беру по слову с каждого и отвечаю копу:
– Джилли Копперкорн*.[4]
– Ты встать-то можешь, Джилли?
Я думаю: «Могла бы стоять, с чего бы я здесь лежала?» Но все же пробую. Он мне помогает подняться, поддерживает, когда меня шатает.
– Ну, я арестована? – спрашиваю я.
– А ты совершила преступление?
Не знаю, откуда берется смешок, только он сам собой вырывается у меня изо рта. Веселья в нем ни крошки.
– Ясное дело, – говорю я. – Я родилась.
Он замечает мою сумку, которая осталась валяться на земле. Прислонив меня к стене, подбирает, и из нее вываливается пачка рисунков. Запихивая их обратно, он рассматривает листки.
– Твоя работа?
Мне бы огрызнуться, спросить, какое его дело, но во мне уже ничего не осталось. Только на то и хватает, чтобы устоять на ногах. Вот я и говорю ему:
– Да, моя.
– Хорошо рисуешь.
Еще бы! Я ж на самом деле знаменитая до дури художница, а тут просто материал для картин собираю.
– Тебе есть куда пойти? – спрашивает он.
Хопа! Может, я в нем ошиблась? Может, он подумывает отвести меня домой, отмыть хорошенько и использовать?
