— Вы с ним были просто друзьями? — после долгого молчания, уточнил Шельм, хоть и так видел, что, да, только друзьями.
— Когда он начал осознавать, что уже не "просто", он успел стать королем молодого королевства и обзавестись юной королевой, в качестве приданного, принесшей в его копилку маркизат Рандевил. А королевству нужна стабильность, опора, будущее и… наследники.
— Ты отпустил его?
— Я сбежал. И долго не возвращался, увидевшись с ним в последний раз лишь на смертном одре.
— Но как же так, ведь ты запечатлил его на себя?
— Когда я ухожу в путешествие по другим мирам, меня не может почувствовать даже тот, с кем моя душа связана узами запечатления.
— То есть, когда из бронзового ты становишься Радужным?
— Да.
— Значит, сейчас это не наш мир?
— Нет.
— Ставрас…
— Да?
— Ты родился Радужным?
— Нет. Бронзовым. Но стал Радужным, когда ушел в вечное путешествие тот, кто был им до меня.
— То есть, теперь, ты не совсем дракон?
— Точнее, совсем не дракон.
— Почему?
— Ну, к примеру, бронзовые драконы могут быть людьми довольно ограниченное время, если же они не расправляют крылья слишком долго, то могут очень сильно заболеть и умереть. Я же, наоборот, веками могу не нуждаться с драконьей ипостаси.
— А в Радужной?
— А Радужную я принимаю каждую ночь.
— А как же тогда на Вересковой Пустоши, ну, после моего обморока? Ты был лекарем.
— Вересковая Пустошь это мой мир, я тебе уже говорил.
— И что это значит?
— А почему ты ушел из дома?
— Потому что… — по инерции начал шут, но оборвал себя и быстро спрятал все воспоминания, как можно дальше.
Дракон глубоко вздохнул.
— Я думаю, будет честнее, если я расскажу тебе о своем мире, когда ты осмелишься рассказать мне о своем бегстве, согласен?
— Согласен, — опускаясь на камни рядом с ним и прижимаясь к его боку спиной, выдохнул шут. — А что там, в городе, ты не знаешь?
— Девочки с Веровеком наводят порядок. Кстати, твоего коллегу скрутили и теперь по моему совету держат в изолированном от людей помещении. Дом баронессы на осадном положении, так как боятся, что если придет кто-то, в ком нет твоих нитей, этот Лютикмилеш сможет подавить его волю и вырваться.
— Лютик, хоть и считается безобидным цветком, именно из его выжимки готовят очень опасный яд.
— Я знаю. А из ландыша, напротив, лекарство, — даже не видя оскала драконьей морды Шельм знал, что Ставрас улыбается.
— Почему ты выбрал меня? — очень тихо спросил он, запрокидывая голову и подставляя лицо ласковому солнцу.
— Потому что захотелось.
— Это не ответ.
— Ну, может, я решил еще раз попытать счастье с человеком.
— Хм, знаешь, мне амбиций не хватит возжелать в единоличное владение целое королевство. Меня вполне удовлетворяет шутовской колпак. Так что, оправдаться тем, что не хотел обезглавливать королевство, у тебя уже не получится.
— Ну да, тебя послушать, осталась самая малость, — протянул Ставрас, опустив тот факт, что Августу в самом начале амбиций тоже не хватало.
— Это какая?
— Убедить тебя, что тебе нравятся не только девушки, но и один конкретно взятый дракон.
— Который и не дракон вовсе?
— Ага.
— Ну, зная твои методы убеждения, может быть, у тебя и получится.
— Ну-ну, — скептически протянул Ставрас и неожиданно исчез.
То есть, это шуту показалось, что он исчез, и Шельм, не ожидавший такого подвоха, опрокинулся навзничь, лишившись опоры за спиной. Над ним склонился усмехающийся лекарь.
— Ты! — возмущенно выдохнул шут, одним прыжком вставая на ноги и поворачиваясь к нему.
Ставрас расхохотался. Шельм прищурился и сладенько протянул:
— Милый, а дай я тебя поцалую!
— Да, не вопрос, — отсмеявшись, весело согласился лекарь, но встретив решимость в глазах шута, напомнил: — Только ты имей в виду, что этот поцелуй считаться не будет.
— Почему это?
— Потому что ты обещал поцеловать меня, так сказать, публично, чтобы развеять сомнения нашего с тобой королевича.
— Когда это я такое обещал?!
— Когда винился в том, что драконов со зверьми сравнил.
— Но…
— И не надо делать вид, что не помнишь. Я же вижу, что ты ничего не забыл.
— Это не честно! Я маленький, наивный, белый и пушистый, а ты издеваешься!
— Ну, что ты, я в твоей пушистости не сомневаюсь, просто, как лекарь, авторитетно заявляю, что ты безусловно таким и был, пока не заболел.
— Заболел? — растерянно моргнул шут.
— Конечно. Чем, как не болезнью объяснить, что теперь ты зелененький и склизкий?
— Интересно, и кто после этого из нас шут?
— Не беспокойся, я согласен на пальму первенства только между нами.
— Ну да, конечно. А с остальными отдуваться, значит, мне?
— А ты думал в сказку попал?
— Был бы в сказке, — напустив на себя притворную печаль, выдал шут, — ты бы надо мной надругался.
— Чего? — все благостное настроение Ставраса как рукой сняло. Лекарь нахмурился.
— Ну, как же, — шагнув к нему и ковыряя пальчиком кожу темно-коричневой лекарской куртки на плече, отозвался шут, не глядя ему в глаза. — Ведь в сказках драконы девиц крадут и держат в своих пещерах, полных сказочных богатств. Вот я и думаю, на что им эти дурынды, как не для того самого.
— Ты не принцесса, — задумчиво обронил Ставрас и неожиданно обхватил руками за талию, привлекая к себе. — Но я готов подумать, насчет того самого.
— Правда? — глаза шута засияли восторгом, но лекарь прекрасно знал, как искусно Шельм умеет играть собственными чувствами.
— Нет, дорогой, — опечалился он. — Староват я для того самого, годы уже не те… Совсем опустился, самому не верится, — старчески заохал он.
И только и успел заметить, как в бирюзовых глазах напротив заплясали задорные искорки. Шельм дотянулся губами до его уха и тоном томной красавицы прошептал:
— А если я буду очень стараться, поднимется?
— Будешь паясничать, рискуешь проверить, — строго бросил Ставрас, устав от словесных баталий. И шагнул в бездну, разверзшуюся у него за спиной, утягивая за собой не успевшего ничего понять Шельма.
— Вот так всегда, — прокомментировал шут, с трудом удержавшись на ногах, вцепившись в предплечья все еще обнимающего его лекаря, и обозревая комнату, в которой они оказались в окружении целой толпы цыган, среди которых мелькнуло и лицо Веровека, стоящего рядом с Роксоланой. — Только настроишься на непристойности, а тут такая подстава. Ты меня совсем не любишь, дорогой, — и трагически вздохнул, да так, что у большинства присутствующих на щеках появился румянец.
