И он улыбнулся, достаточно широко, чтобы охватить улыбкой не только их троих, но и дворец, и сад, и всю эту высокую, поросшую лесом скалу, которая стала для него домом, куда он наконец пришел.
Августа была приятно удивлена, обнаружив Гримма уже лежащим в постели, когда принесла стакан с его вечерним питьем. Она чувствовала на себе его озадаченный взгляд, когда подошла к столу, а затем села лицом к нему в тусклом свете свечи. События этого дня так разволновали ее, что ей больше нечего было терять. И даже если этот разговор ни к чему не приведет, у нее все еще оставалась возможность прибегнуть к помощи Куммеля.
— Куммеля нет? — спросил Гримм, откладывая книгу. Волосы его рассыпались веером по подушке, как у утопленника. — Он еще у нас?
— Конечно, дядя. Он тоже завтра поедет обратно в Берлин. — В глазах его была какая-то новая темнота, и Августа боялась, что он утратит выдержку. — Он вернется к Дресслерам, помнишь? Он с нами только на месяц.
— Тогда почему он не пришел приготовить мне одежду?
— Я сама сделаю это. Я предоставила ему немного свободного времени сегодня вечером. У него был в собственном распоряжении всего час, когда мы уехали из Гарца.
Опустив глаза, она поняла, что все еще держит в руках стакан с молоком. С извиняющейся улыбкой поставила стакан на прикроватный столик.
— Ты слишком много взваливаешь на себя, Гюстхен, — сказал он. — Особенно сегодня — устроение приема у тебя, должно быть, отняло много сил.
Она улыбнулась, отходя от кровати к окну и словно наудачу тронув спинку кресла с обивкой из потертого бархата. Прием. Он оказался так некстати! Возможно, наивно было с ее стороны полагать, что людское сборище застанет его врасплох и заставит довериться ей.
— Сейчас ты лучше выглядишь, — сказала она, как во сне глядя в щель между занавесками. За окном во дворе вновь дрались маленькие дети — неужели они никогда не сидят спокойно? — Врач сказал, все, что тебе нужно, — это несколько дней в постели, но я думаю позвать еще одного врача, когда будем дома.
Если он и ответил, она не слышала. Она особо и не слушала. Отошла к столу, над которым он уже потушил свечную лампу. Зеленая кожаная вкладка была заполнена стандартными карточками, которые он отсылал десяткам своих помощников в работе над «Словарем». Большая часть была написана не его рукой, кроме внесенных им самим небольших исправлений и перекрестных ссылок на полях. (Он никогда не правил собственную работу. Обычно он удивлялся, что отец перечитывал то, что он написал, прежде чем отправить издателям.)
Эта «колка дров» была той еще работой. Самой большой статьей была статья о слове Frucht — плод. Он все еще не продвинулся дальше буквы «F». Первоначально он надеялся завершить хорошо оплачиваемую рутину за десять лет, но даже со сторонней помощью на то, чтобы первый том увидел свет, понадобилось четырнадцать лет. В нем содержались слова от «А» до Biermolke (пивное сусло). При том темпе, каким шла работа, ему понадобится еще одна жизнь, чтобы добраться до конца алфавита.
Августа щелкнула по крышке маленькой отделанной орнаментом табакеркой и рассеянно взглянула на свое отражение в зеркальце на внутренней стороне крышки. Затем подняла кусочек кристалла, некогда лежавший на столе ее отца в Берлине. Прижимая его к щеке, слегка покачиваясь, повернулась к старику. Над верхней губой у него образовалась белая полоска от молока, ей хотелось подойти и стереть ее. Заметив, где остановился ее взгляд, он улыбнулся и вытер губу. Его взгляд остановился, как ей хотелось надеяться, на кусочке кристалла, который принадлежал его брату. Завтра семья поглотит их, как прилив у дамбы. У нее не будет возможности лучше этой.
— Ты очень скучаешь по нему? — спросила она. Неплохое начало.
Гримм сделал еще глоток из своего стакана, непроизвольно дернул головой.
— Его никто не заменит.
Прохлада кристалла успокоила Августу, но в тот же момент в ее сознание вернулся образ дяди, сгорбившегося, чтобы бросить землю на заснеженный гроб.
— Помнишь, — спросила она, — когда была еще девочкой, я спрашивала у тебя, почему ты не женился? — Он нахмурился, но она не заметила, чтобы он был сердит. — А ты ответил: «Зачем, если у меня есть твой отец!» А потом сказал: «А если серьезно, где я найду такую жену, как твоя замечательная мать». Ты помнишь это, дядя? Это было во время прогулки по Тиргартену.
Не отводя глаз, Гримм прочистил горло.
— Нет, это было перед тем, как мы дошли до Тиргартена. Там мы гуляли после. Этот разговор был на Унтер-ден-Линден.
Августа усмехнулась, приложила камень к виску, а затем аккуратно положила его на стол, обрадованная тем, что его феноменальная память ослабла лишь на время. В Марбурге его неспособность узнать отрывок из Гейне заставила ее поволноваться.
— Мне было интересно, что ты имел в виду.
Он отпил еще.
— Ты знаешь, что я имел в виду.
— Но все-таки, скажи мне. Хотя бы о маме.
Он пожал плечами.
— Что если бы мне повезло так же, как моему брату, и я бы встретил такую женщину, как твоя мать, я не остался бы холостяком.
— Без сомнения?
Глаза его следили за ней, когда она отошла от кровати к комоду, на котором стояли две керамические фигурки. Она заставила мужчину качать головой точно так же, как Гримм прошлым вечером. Глядя на него, она чувствовала, как слезы наворачиваются на глаза.
— Маме было столько же, сколько мне сейчас, когда она была помолвлена.
Последовала долгая пауза.
— Скажи мне, Птица-подкидыш, — сказал он наконец тихим и таким далеким голосом, словно он исходил из другого мира, — что ты хочешь знать?
Птица-подкидыш. Это пришло издалека. Это было название одной из сказок, которая нравилась Гюстхен в детстве, где была строчка, особенно поразившая ее детское воображение, и она постоянно просила его ее повторять: Ни сейчас, ни когда-либо я тебя не покину. И однажды он рассказал ей, не объясняя почему, что строчка эта еще до ее рождения очень много для него значила.
Слезы побежали по ее щекам. Сказку, сказку, сказку, — вспомнилось ей. Чувство смущения ушло, она заставила себя улыбнуться и сказала старику, чья голова перестала трястись:
— Я хочу знать мою собственную историю. Ты говорил когда-то, что у каждого есть своя история.
— Твою? Но что я могу рассказать тебе, милая?
Она покачала головой, огорченная своей глупостью. Слезы потекли сильнее.
— Прошу прощения. Я слабовольная. Моя мать не позволила бы себе такого, когда ей было за тридцать, правда?
