«Высплюсь после завтрака!»
Неимоверным усилием воли, за которую Гуффин себя одновременно и обожал, и ненавидел, он влез в пальто, взял зонт и выбрался на улицу. Где оказался наедине, словно с опасным проходимцем в вонючем тупике, ни с кем иным, как с этим отвратным габенским утром.
– Как-то это подозрительно, – пробормотал Манера Улыбаться. – Мерзость…
Согнувшись пополам, он уставился на изумрудную лужу, обнаружившуюся у стены зеленого фургончика и навеса Проныры. Лужа не выглядела обычной грязной лужей. Она выглядела, как чудаческая лужа. Франт среди прочих луж. Пижонская лужа.
– Кхм, – Гуффин разглядывал воду и грязь, по необъяснимой причине приобретшие странный цвет. – Что бы это значило?
Тем временем к шуту подошла сперва длинноногая рогатая тень, а за ней и ее хозяин Талли Брекенбок в колпаке. Брекенбок хмурился, пытаясь понять, что же Гуффин разглядывает. Лужу под ногами? Совсем, видать, уже спятил.
– Что это ты там сверлил ночью? – ни в коем случае не добродушно спросил Брекенбок.
– Зуб болел, – солгал Гуффин, не поднимая глаз. Он продолжил свои изыскания: опустил в лужу палец, после чего быстро извлек его обратно – палец позеленел и покрылся тонкой вязкой пленкой. Манера Улыбаться не любил зеленый цвет, поэтому подумал: «Фу, мерзость!» – и тут же вытер палец сперва о свое зеленое пальто, а после о свой горбатый зеленый зонтик.
– Ты попытался просверлить зуб? – удивился Брекенбок. – Как сверление и всякие там дрели могут вылечить зубы?
– Я слышал, в Саквояжне есть доктор, который врачует зубы. Так он постоянно их сверлит. Да мне сам Пустое Место и рассказывал. Он караулил пациентов, выходящих от доктора, и обчищал их карманы – а тех вообще ничего не волновало, кроме собственных опухших щек и гула от дрели в голове.
– Странно все это… – Брекенбок имел в виду метод лечения, а не поведение своего бывшего актера. – Ну и как, помогло тебе?
– Нет, только продырявил зуб. Стало еще хуже, пришлось дырку воском замазать.
Мадам Бджи снова ударила в колокол. Она молотила ложкой по казанку с такой силой и остервенением, словно собиралась разбудить парочку ближайших кварталов. При этом она хмуро глядела на хозяина балагана и его главного актера.
Те, под укоризненным взглядом кухарки, поспешили под кухонный навес. Почти все уже собрались за столом.
– У-у-у, – заскулил Гуффин, усаживаясь на свою стопку чемоданов и держась за щеку.
– Что такое, милый? – с ложной заботой справилась кухарка, продолжая стучать, словно не заметив появления оставшихся членов «Балаганчика». – У нас что-то болит?
– Вы стучите, и в з-зубе все отдается…
– Тебе просто кажется, – расхохоталась женщина. – Вот стукну тебя поварешкой как следует по головешке – тогда по-настоящему отдастся.
Утро мадам Бджи, в отличие от окружающих, началось вполне себе замечательно. Всю ночь она проспала мертвым сном, и снились ей танцующие на зеленом лугу белоснежные кружевные панталоны. Панталоны так задорно вскидывали штанинки, что хотелось пуститься в пляс следом за ними. В какой-то момент с травянистого луга они перекочевали в город и заскакали по карнизам да по крышам домов, стали выкидывать коленца на водосточных желобах и выписывать пируэты на дымоходах. Закончилось все тем, что они повисли как флаг на одном из флюгеров. На флюгере было написано: «Пора просыпаться. Слышишь треск? Эта сработал силок. Кто-то попался».
В силке действительно оказался недурной улов. Там были: довольно упитанный глот, парочка пучеглазых жмыхов и шелкопряд Мо.
Глоты представляли собой весьма прожорливых и мерзких видом животных, водившихся в Габене и некоторых других местах. Обитали они в канализациях и сточных канавах и были весьма похожи на всегда мокрых котов, только уши у них торчали не кверху, а назад. Также они обладали крысиным хвостом, игольчатыми зубами и просто отвратительным мяуканьем. Что касается жмыхов, то это была порода городских бурых мух. Обычно они не вырастали больше человеческого кулака. Ну а шелкопряды Мо, или квартирные шелкопряды, как их еще называли, то это были те же шелкопряды, только не в пример больше – с детскую руку. Если в квартире завелся шелкопряд Мо (названный в честь профессора Абелиуса Мо, первого человека которого съели квартирные шелкопряды), то это грозило жильцам определенными несчастьями.
Как и говорилось, улов мадам Бджи выдался крайне удачным, и завтрак обещал выйти просто изумительным. Все складывалось как никогда чудесно, а тут этот наглый лентяй! До самого момента, как ленивый проходимец Заплата испортил мадам Бджи настроение, утро было не таким уж и дурным.
Упомянутый Заплата, к слову, как обычно, грыз свою тарелку. Указательный палец на его правой руке торчал как-то странно, но Заплата сам уже о нем, кажется, забыл. Он горбился и кутался в дырявое пальто, а еще с тоской глядел в общий котел и пускал слюни. Во всех смыслах: он был очень голоден, и при этом желтоватая пенная слизь текла по его губам на подбородок, капая в тарелку и на стол.
– Что это ты делаешь, Заплата? – поморщился Брекенбок.
– Что, не видно? – уныло протянул Заплата. – Пускаю слю-ю-юни…
– Заплата сегодня не завтракает, – пояснила мадам Бджи. – Кто не работает, тот – не ест.
Заплата ответил на это злобным взглядом.
Брекенбок достал из кармана жилетки ключик и, выключив капкан, стащил его со стула, после чего уселся во главе стола.
– Унылого всем утра, – сказал он.
– Унылого утра, – раздался нестройный хор голосов в ответ.
– Мадам Шмыга! – Брекенбок глянул на гадалку. – Вы нас всех решили своим видом вогнать в еще большую обреченность и беспросветность? Благодарим, но мы и сами знаем, что хуже утра быть ничего не может. Разве что раннее утро… Но это вообще кошмар из кошмаров!
Мадам Шмыга, и правда, выглядела больной. Еще больше, чем обычно. Под ее глазами залегли черные круги, как будто кто-то долго и монотонно рисовал их тушью, наводя линии раз за разом; волосы были взлохмачены и перепутались – они торчали во все стороны, и на них сидела и умывалась большая зеленая муха. Тонкие сухие кисти гадалки безвольно лежали на столе, она сгорбилась так, словно больше не могла удерживать спину, да и вообще походила в своей комковатой шали на мышь, слегка показавшуюся из норы.
Ее утро началось просто ужасно. Незадолго до рассвета кто-то отворил окошко дамского фургончика, пролез в него (очевидно, не зная про открытую дверь) и засунул ей в руку записку. С весьма неприятным, нужно отметить, содержанием записку. А потом исчез. Проделать все это было несложно, так как окошко располагается прямо над кроватью мадам Шмыги, а под воздействием порошка «Сонный сон доктора Слиппинга» рядом с гадалкой можно было устроить артиллерийскую канонаду, а она и ухом не повела бы. И именно из-за этого (неприятного содержания записки) она сейчас была в еще худшем состоянии, чем обычно. Кажется, ее тошнило.
Когда стучание в кухонный колокол мадам Бджи наскучило, она вернулась котлу. Завтрак был почти готов.
– А что это за мебельная свалка возле сцены? – спросила кухарка, посыпая кипящее варево каким-то пурпурным крошевом. – Мы что, обокрали какой-то настоящий театр?
– Что значит «настоящий»? – до глубины своей шутовской души оскорбился Брекенбок. – А мы, выходит, поддельный?
– Да не дуйтесь вы так, сэр, – ответила кухарка; в котел перевернулась корзинка, полная дубовых листов с алыми прожилками. – А то у вас легкие лопнут, как перекачанные воздушные шарики. Вы представляете, какой глупый звук тогда будет? Так что это за стулья?
– Добытые нами ночью стулья, – хмуро пояснил Брекенбок. Ну вот, она снова над ним потешается, негодная женщина! – Разве не ясно?
Да, ночь для «Балаганчика Талли Брекенбока», можно сказать, удалась. Заплата привел хозяина театра и его подручных к зеленому дому на аллее Ффру.
«Тот дом», – сказал он.
«То окно», – тыкнул он пальцем.
Указывал прихвостень хозяина балагана на третий этаж, рядом с ним располагались весьма тонкие и не выглядящие надежными ветки – вряд ли такие выдержали бы и котенка – не то, что обрюзгшего неуклюжего Заплату. Но Брекенбок был слишком взволнован и слишком разбужен, чтобы это заметить.
