— Что тут?
Он подскочил к рябоватому, попадая револьвером мимо кобуры.
Я почувствовал, как грубо, неумело тычутся его жилки, пытаясь распознать мою кровь и кровь Тимакова. Совсем мальчишка еще. Где его учили? Или так, сам по себе умеет кое что?
Похоже, сам. Неопытный.
Половина ночи, проведенная в дремоте, увы, не прибавила мне сил. Я не смог даже помочь ему.
— Ай! Что ж вы…
Жилку дернули как волосок из носа.
— Извините, — урядник покраснел. — Мне поручено проверять.
— За такую проверку, — сквозь зубы выдавил я, — вас следовало бы выпороть.
— Извините, — еще раз сказал урядник. — Вы живы?
Это было смешно.
— Почти, — сказал я.
Урядник сунул палец в одну дырку, в другую, пошевелил провисший клок ткани. Бедные розаны!
— Это где? — спросил он.
— Верст тридцать отсюда, в лесу.
— Разбойнички шалят! — свесился с козел Тимаков. — Урядник, ты бы послал туда кого-нибудь.
— Я? — Парень оглянулся на своих подчиненных. — Мы здесь просто… Вам нужно дальше, там по правую руку от усадьбы — домики. Жандармская полурота…
— Ну так и отпусти нас, — кивнул на дорогу Тимаков. — А уж мы поедем.
— Д-да, конечно, — урядник отшагнул к обочине.
Он казался растерянным.
Дрогнули колеса. Полицейские впереди расступились, человек в солдатской шинели, щурясь, присел у будки на корточки.
— Эй, — позвал я урядника, — кровь-то хоть определил?
Тот медленно пошел вровень с каретой.
— Нет, — сказал. — Высокая? Медь с чем-то?
— Ой, не твое это.
— Там непонятно просто.
Парень огорченно махнул рукой и отстал.
Медь с чем-то. Да уж. Легким холодком дохнуло изнутри. Где углядел? Всхрапнул, скривил лицо будто от боли Майтус.
Низкое солнце — вот где медь! — продиралось сквозь выросший на пригорке березняк. Дорога повернула, и слева показался купол ротонды.
Когда-то к ротонде я бегал через поле, целую тропу в пшенице вытоптал. С растрескавшихся перил летом, в хорошую погоду виднелось синее-синее Терпень-озеро, черточки лодок, белые лоскуты парусов. Ах, как сладко было сидеть там и грызть запасенные сушки, переносясь душой в неведомые страны и на жаркие острова!
А потом была Анна…
Тут я уже шел скрытно, подлеском, в черной тужурке, надвинув картуз до ушей, а Анна всегда приезжала к ротонде на двуколке, загадочная, желанная, тонко пахнущая цветами. Она была старше меня, жилки слабо-голубые с черным, немного кармина, темные волосы, ямочки на щеках, съемный домик во владениях Пан-Симонов. Ей было около тридцати. Мне — восемнадцать. Ни ее прошлое, ни ее будущее…
Я подпер щеку кулаком.
Да, будущее… Какое? Ей уже к сорока. Вместо сгоревшего домика Пан-Симоны отстроили полноценный флигель. А мама сбилась с ног, подыскивая мне партию. Чтобы и богатая, и высокой крови. Сестре-то вон, наверное, из Готтардов кого присмотрели, недаром иллюминации устраивают.
Мимо проплыл ряд вязов — то ли матушкина затея сделать аллейку, то ли просто облагораживали пейзаж. За вязами волновался луг — зеленый, с золотыми и гранатовыми искрами. Вдали двигался воз с сеном.
Сейчас снова повернем, потянемся в гору, там откроются первые постройки, блеснет стеклом оранжерея…
Сколько я здесь не был? Три года, четыре?
Ассамея, Ассамея, камни, караваны, желтые пески времени. Вот и засосало.
И, честно, я редко думаю о смерти.
Даже когда она рядом. Даже когда она, как Жапуга, стоит над тобой с клинком.
Но почему-то, возвращаясь в родные места, я всегда ловлю себя на едкой и жестокой мысли — я смертен. Словно замыкаю круг собственного существования.
Родился — умер. Здесь родился, здесь и…
Родовой склеп, полянка с каменной ящеркой, темные ниши, где все свои, говорят мне: вот что ждет тебя, Бастель, в конце концов.
И как-то с беспощадной ясностью ощущаются часы, дни и годы, уже прошедшие, уже потерянные, кричи-не кричи в Благодать, все старится, дряхлеет, утекает, исподволь, незаметно, но именно здесь просачивается сквозь тебя и родных в трещинки «гусиных лапок», тропит путь пигментными пятнами и осаждается сединой.
Не люблю возвращаться.
Холм с домами, рядком смотрящими на пашню, возник впереди.
— Сворачиваем? — спросил Тимаков.
— Нет, — сказал я. — Начальство, скорее всего, у нас квартирует.
— Ах, да… Н-но! — прикрикнул капитан на лошадку.
Мы забрали вправо.
Мелькнул сруб, за ним обнаружилась старая вырубка, заросшая малинником. Карету тряхнуло — камень попал под колесо.
— Что? — прохрипел, открыв глаза, Майтус.
— Подъезжаем, — сказал я.
— А-а…
Он шевельнул рукой, попробовал подняться на локте. Я помог ему сесть прямо.
— Спокойней.
— Этот… Этот, который!.. — кровник поймал пальцами меня за плечо. Речь его сделалась горячечно-быстрой. — Страшный, страшный человек… Словно ножом мясницким, но не мясо, не кость, кровь мою саму… Вы убили его, господин?
— Нет.
Я расстегнул на Майтусе чекмень, раздвинул полы, осторожно освободил из рукава раненую в лесной стычке руку.
Так и есть, вновь закровила. Горячая.
Я прижал к ране ладонь, достал платок. Увы, приходится как низкокровнику остановливать кровотечение повязкой.
Ограда из железных прутьев с чередующимися каменными столбами выросла справа. Карету затрясло на мощеном подъезде.
У фигурных ворот нас уже встречали.
Остролицый офицер с жесткими серыми глазами заглянул в карету, кивнул, показал кому-то два разведенных пальца.
Заскрипели, открываясь ворота.
— Поручик Штальброк, — представился он, дернул щекой. — Бастель Кольваро? Смотрю, не без приключений добрались.
— А как здесь?
— Все спокойно, пока. Убитые есть? Господин обер-полицмейстер?
— Живой. Остался в лесу. Трупы — четыре блезана.
— Ясно, — поручик отступил. — Я пошлю за ними. В усадьбе много народу, на всякий случай, не удивляйтесь.
— Попытаюсь.
— Езжайте.
Сразу за воротами дорога была посыпана кирпичной крошкой.
Оранжерея — справа. Остатки башни — слева. Там же когда-то копали пруд.
Шипели по крошке колеса.
Частокол лип, а за липами, с ответвлением дорожного рукава, хозяйственные постройки и дома прислуги. Дальше — конюшня с манежем. С другой стороны — крашеные в белое с зеленым четыре флигеля и — отдельно — гостевой дом с колоннами каминных труб.
А между и вокруг — лужайки со скамейками, оградки из кустарника и цветы, посаженные под бдительным матушкиным присмотром.
У флигелей тесно стояли экипажи, в отдалении стайкой бегали дети — мелькали матросские костюмчики и розовые платья.
Где-то пилили, постукивали молотками. Совершали по тропинкам между липами утренний променад дамы с кавалерами. Дымили самовары. За вынесенными на лужайки длинными столами чаевничали и завтракали. Перед главным зданием на квадратном плацу строился пехотный взвод.
