Вопль перешел в громовое мычание, как у матерого зубра.
— И твое одиночество мучило тебя так, что ты наносил ответный удар вслепую, — сказал Гест. — Я все понимаю. Понимаю с тех самых пор, как впервые услышал о тебе. Разве редко я сам чувствовал нечто сходное? Могу припомнить собственные поступки, которые жгут меня изнутри хуже огня. Только я никого не убивал.
Старкад сплюнул на землю.
— Точно. Ты завернулся в свой возраст, как старая карга в одеяло.
— Неужели ты не понимаешь, — вскричал Гест, — что отныне все изменилось для нас обоих? Теперь мы найдем занятие поинтереснее, чем нападать на людей, не причинивших нам никакого зла. Все твоя жажда славы, денег и власти — она и доводила тебя до бесчестья…
Старкад, взвизгнув в ответ, выхватил меч и рубанул сверху вниз. Гест успел отклониться, и все же лезвие задело его по левой руке. Хлынула кровь, промочила одежду, закапала вниз, замутив ручеек. Он тут же отскочил, достал кинжал и замер пригнувшись. Старкад застыл как каменный, тяжело дыша.
— За то, что ты сказал… мне бы… следовало… изрубить тебя на куски. — Переведя дух: — Но ты, наверно, и сам скоро подохнешь от этой раны. — Раздался дребезжащий смешок. — Жаль! Я думал, ты станешь мне другом. Первым настоящим другом за всю жизнь. Что ж, Норне было угодно иначе.
Норна тут ни при чем, подумал Гест. Дело не в ней, а в несходстве наших натур. И еще: как легко было бы убить тебя — ты стоишь совершенно открыто для любого хитрого удара, какие я знаю…
— Я продолжу свой путь как прежде, — заявил Старкад. — Один.
Да будет так, решил Гест. Пальцами правой руки он залез под рассеченную рубаху и с силой сомкнул края раны. Отогнал от себя боль как нечто постороннее и ненужное — так утренний туман расходится под воздействием крепнущего дневного света. Затем он вновь переключил свое внимание на рану и остановил кровотечение.
Старкад пинком окончательно порушил навес, натянул кольчугу поверх нижней рубахи, приладил подшлемник, надел шлем, прицепил меч, подобрал щит. Собрался уходить, но вновь обратил внимание на Геста и воззрился на него не без удивления.
— Как? Ты все еще на ногах? Может, мне лучше прикончить тебя? — Попробуй великан что-нибудь в таком духе, тут бы ему и конец. Но он замер и отвернулся, пробурчав: — Нет, это бы чересчур. Удаляюсь навстречу своей судьбе, Норнагест.
Он побрел по тропинке и скрылся в лесу, позволив тем самым Гесту наконец сесть и сосредоточиться на своем самочувствии. Рану удалось закрыть без серьезной потери крови, но слабость, конечно, будет ощущаться еще несколько дней. Это неважно — можно оставаться здесь, пока не накопишь сил для дальнейшего пути: лес снабдит всем необходимым. Да и исцеление можно поторопить.
Увы, он не смел и надеяться, что рана в сердце затянется так же бесследно.
— Наша встреча со Старкадом оказалась совсем короткой, — продолжал Гест. — Потом до меня время от времени доходили слухи о разных его приключениях, а потом я вновь отправился за границу и, когда вернулся, узнал, что он давно уже мертв, пал на поле брани, как и мечтал.
— А почему ты уезжал столь часто и далеко? — спросил король Олаф. — Чего ты там искал?
— Того, чего так и не нашел, — отвечал Гест. — Покоя. Нет, добавил он про себя, это не вся правда. Случалось, и не раз, что покой снисходил на меня — в непосредственной близости к красоте либо мудрости, в объятиях женщины, в смехе детей. Но какими же краткими оборачивались эти мгновения! Последняя моя семья на севере Норвегии уже кажется сном, длившимся одну-единственную ночь: счастливая юная Ингрид, новое счастье в колыбели, которую я вырезал собственными руками, ее щедрое сердце, не смущенное тем, что она седеет, а я нет; но потом, увы, годы ее увядания и — похороны, похороны… Где нынче странствует Ингрид? А я не могу последовать ни за ней, ни за другими, кто мерцает на краю памяти, ни даже за той самой первой и самой сладкой, в венке из плюща и с кремневым ножом в руке…
— Покой нам дарует Бог, — заявил придворный священник.
Может быть, может быть. Перезвон колоколов слышен сегодня по всей Норвегии — а в Данию колокола пришли еще раньше и гремят повсюду, в том числе и над усыпальницей матушки, к которой они с девочкой в венке возлагали цветы… Позже довелось видеть, как в страну вторглись колесницы римлян и их грозные боги, видеть бронзу и железо, вереницы повозок, следующие в Рим, и корабли викингов, отплывающие в Англию; довелось лицезреть болезни и голод, засухи и войны, к жизнь, неизменно и терпеливо начинающую все сначала; год за годом уходил в небытие и ждал весеннего солнцеворота, знаменующего возрождение; и он, Гест, он тоже мог бы уйти вслед за всеми, если бы захотел, и унесло бы его ветром, как осенний лист…
Священник короля Олафа полагает, что скоро, совсем скоро жизнь кончится и мертвые восстанут из гроба. Хорошо бы, чтоб это так и случилось. Все больше людей верят в страшный суд. Почему бы не поверить и ему, Гесту?
Приидите ко Мне, все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас[24].
Через несколько дней Гест заявил:
— Ладно, приму ваше крещение.
Священник заплакал от радости. Олаф издал восторженный вопль.
А когда церемония завершилась, Гест, дождавшись вечера зажег от факела свою свечу и лег на скамью, откуда мог следить за ней. И сказал окружающим:
— Теперь я, наверно, умру.
Потому что теперь я стал как все.
Постепенно пламя свечи заполнило все поле зрения, все его существо. Он слился с пламенем воедино. Свет рос и креп, пока не достиг затерянных в прошлом лиц, пока не вырвал их из тьмы и не пододвинул ближе, еще ближе… Биение сердца направляло его мысли, замедляясь до полного покоя.
Олаф и молодые воины стояли вокруг, онемев от благоговения. Священник отошел в тень, пал на колени и молился, не произнося вслух ни слова.
Пламя затрепетало и погасло. Норнагест не шевелился. Под сводами застонал ветер — предвестник зимы.
Золото блестело вдали, как звезда, вспыхнувшая при свете дня. Время от времени звезду загораживали деревья — то рощицы, то остатки былых чащоб, — но довольно было двинуться дальше на запад, чтобы заметить ее опять. Яркая точка висела в необъятности неба, по которому плыли редкие облака, над равниной, где жались под ветром деревушки и зазеленевшие по весне поля.
Шли часы. Свобода Володаровна встряхнула головой: солнечные лучи путались у нее в бровях, мешая видеть. А впереди между тем все четче обозначались холмы и на самом высоком из них город. За стенами со сторожевыми башнями поднимались купола и шпили, дымы от тысяч очагов, и над всем этим витал дух величия. Она уже различала перезвон колоколов — не, слабый голосок деревенской часовенки, а чуть не десяток звонов попеременно. Какими же могучими должны быть колокола, чтобы голоса их разносились так широко! А уж если они трезвонят хором, то возникает музыка, достойная звучать среди ангелов или в обиталище самого Ярилы.
