Выведенный из равновесия, клубок выворачивается наизнанку. Существа оказываются в центре сферы, из которой внутрь торчат миллионы влажно поблескивающих шипов. Черно-багряный вихрь еще больше ускоряет свое вращение, мечась между зелеными шипами сферы, что смертельно медленно сжимается, и наконец оба противника оказываются пришпиленными к колючим стенам. Мирный темно-зеленый клубок вновь катится по безвестным просторам пустоты.
Затем появляется рука – пятипалая, человеческая; кожа кое-где покрыта ссадинами и старыми ожогами, ногти в мелких белых пятнышках коротко обрезаны – и жестоко стискивает зеленый клубок, словно это персик, из которого надлежит выдавить побольше сока. Черно-зеленая жидкость наполняет возникший в пустоте хрустальный бокал примерно на две трети и иссякает. Брезгливо отброшенный прочь смятый комок поблекшей зелени крутится поблизости еще некоторое время, а потом продолжает свой путь из ниоткуда в никуда.
Вторая рука возникает из пустоты рядом с первой и смыкается на ножке бокала. Лаская хрустальные стенки, руки медленно подносят бокал к возникшему в пустоте рту со щербатой ухмылкой. Дымящаяся жидкость беззвучно переливается в горло, и в пустоте вслед за ухмылкой проявляется лицо. Вполне человеческое, узкое, властное, с высоким лбом, полускрытым капюшоном белой накидки. На щеках – остатки седой щетины. Точнее, некогда седой, потому что седые пятна быстро растворяются в темной рыжине в который раз возвращенной молодости. Глаза хищно вспыхивают зеленым золотом, ухмылка превращается в ласковый оскал волка, который завидел добычу.
Человек шагает вперед, теперь он виден целиком – от расшитого золотой нитью белого капюшона до прочных светлых башмаков с золотыми пряжками. В руках его вспыхивает яркая полоса зеленовато-белого свечения, превращаясь в витой, вычурный посох немногим выше его роста; немалого роста, человек кажется уже гигантом, стоящим вровень со звездами.
– Vade retro, Lazarus! – раздается из ниоткуда.
Человек в ответ только заливается смехом. Радостным, искренним, словно ничего более смешного в жизни не слышал.
– Однажды Ты уже мне говорил: «Лазар! поди вон!» Тогда воспротивиться я не мог, Ты был куда сильнее. Что ж… теперь моя очередь. Благодарю за то, что оградил меня от смерти, Господи; обещаю, что сделаю для Тебя то же самое. – Человек вновь хохочет, но глаза его не становятся теплее. – Я не Сын Божий, я всего только брат двух святых, Мириам и Марты. Но сил и знаний моих достанет, чтобы сделать то, что должно.
Лазар – или Лазарус – делает еще шаг вперед, с головы до пят залитый нестерпимо-белым светом.
– Ave Domini, immortalis te salutat!
* * *
Наивный… Ты хочешь знать смысл
Вселенной движущих сил?
Ты хочешь угасшую мысль
оставить в тиши могил?
Ты хочешь о смерти и жизни
кричать на все восемь сторон?
Кричи – и зарей Катаклизма
окрасится твой горизонт.
Жизнь – от рожденья до смерти.
Смерть же – не миг, не час:
Времени нет на свете
для тех, кто ушел от нас.
И нету смысла иного
в этом коротком пути,
Кроме лишь голоса крови —
«дальше, несчастный, иди!»
Жизнь – от рожденья до смерти.
А дальше? Нам знать не дано.
Разные есть ответы —
но тех, кто пошел на дно,
Уж более не видали;
те же, кто всплыл – ушли
В иные, нам чуждые дали,
оставив следы в пыли.
Там, где слова бессильны,
там, где окончен Путь —
Жизнь и Смерть едины,
ибо едина их суть.
И нету иного смысла
для нас, обреченных идти
Тропою угасшей мысли
по миру, где нет Пути…
* * *
После долгих споров и увещеваний многие наконец порешили вернуться. Ангус порывался было остаться, но в конце концов согласился: наверх ведь не просто так – пробиваться придется, а из бойцов он самый лучший, без него просто не дойдут. Не упоминая уж о впечатанном в ладонь капитана Ключе, без которого выбраться, может, и удастся, но это наверняка будет труднее.
С ними ушли также Малыш Йэн – силенки-то у гэла еще оставались, однако брел он на ощупь, заплывшие глаза не отличали свет от темноты, – и Тромм, у которого худо-бедно работала только левая рука. Остались Робин и Алан, остался последний из телохранителей Изельде – Большой Хорст. И – Марион, которая напрочь отказалась выходить из схватки, пока была еще в состоянии спускать тетиву. Кроме того, заявила девушка, она всю эту «операцию» изначально затеяла, и да отринет святая богородица всех тех, кто полагает, будто заканчивать следует кому-то другому.
Когда отступила предельная усталость и исчезла ответственность за раненых, которых надо прикрывать от опасности, – продвигаться стало значительно проще. Да и противников – Козлов, летучих мышей с замашками бешеных драконов и прочих тварей, порожденных похмельной фантазией творца этих подземелий (в то, что творцом этим не мог быть никто иной, кроме Создателя, людям решительно не верилось) – попадалось, как ни странно, значительно меньше, чем раньше. Алан подумал в какой-то миг, что Адрея, говоря: «победить все равно дано лишь одному, чем больше у него спутников – тем больше врагов им будет противостоять», имела в виду как раз то, что сказала. Однако вскоре вспомнил, что ведьмы, колдуны и прочие малефики всегда держат второй, третий и двадцатый смысл своих фраз глубоко за пазухой, ибо полагают Слово намного сильней оружия, а посему не размениваются на мелочи вроде камня или кинжала…
А подземные проходы, где уже исчезли сырость и затхлость, становились все шире и выше, и не уступали, пожалуй, коридорам и палатам лучших дворцов Европы. Ну разве только драгоценных украшений на стенах не имелось; но впрочем, если считать драгоценной отделку из всех пород мрамора, с вкраплениями яшмы, агата и иных камней, кое-какие из них люди вообще видели впервые в жизни – эти подземелья с чистой совестью можно было назвать достойными чертогами для властителя Нижнего Мира. Даже если отнести этот титул к самому Князю Тьмы.
И когда в широком боковом ответвлении блеснули доспехи и короткие копья стражников, это было воспринято как должное. Стражники – здоровенные детины, самое малое четырех с половиной локтей росту, с головы до пят закованы в броню, отделанную красной эмалью, – также не атаковали незваных пришельцев. Ограничились тем, что мирно окружили их, и один, с самым развесистым плюмажем на шлеме, что-то прорычал с вопросительно-угрожающей интонацией.
– Не понимаю, – сказал Лох-Лей на языке Альмейна, хотя имелось в виду, был уверен, нечто вроде: «какого черта вам тут надо и кто вы такие?» – что же еще обычно-то охранники говорят?
