— Че было, — покачал башкой Сыч-охотник, — Один лежал, туточки.
Альсарена поднесла к моему лицу лист, дописанный до конца, даже кусочек слова «страх» не поместился. А ты с похмелья не заметил. Дурак.
— Я помню, — Альсарена зажмурилась: — Трупоеды… Пожирают плоть… собратьев своих… Вы — неправильные трупоеды…
А вроде такая косая была — ишь, что-то все же отложилось…
— Трупоеды не пожирают плоть собратьев своих, — встряло вылезшее из закутка «сплошное удовольствие», — Трупоеды убивают собратьев своих. Но — не пожирают. Я знаю.
— Да-да, — отмахнулась Альса, дескать, никто тебя не обвиняет, повернулась ко мне, — Слушай, ты сам это записывал! — для верности ткнула пальцем в мою сторону.
— Че? — Сыч-охотник возбужденно поскреб в косматых патлах.
— Ты сам это записывал, — повторила Альсарена уже не так уверенно.
— Ага. Записывал, сталбыть. Ну да, — хмыкнул, покрутил башкой, — Две бутыли, то есть. Полторы — мои, а полушка — твоя, подруга.
— Какие бутыли? Какая полушка? Что ты мне голову морочишь? Сыч, или как там тебя зовут по-настоящему?
Много как зовут, барышня ты моя.
— Две бутыли — арварановки, — с готовностью пояснил Сыч-охотник, — А с непривычки — спасибо, я тута на ентой… на дуели не дрался. С сундуком, к примеру. Э?
— Чего? — хлопала глазами бедная девочка.
— Пить надыть меньше, вот че я те скажу, барышня, — отрубил Сыч-охотник, уселся за стол, уцепил свою чашку. Надулся, сталбыть. А как тут не надуться — черт знает в чем подозревают…
— Любезный рыцарь, — на найлерте произнесла Альсарена, — Негодование ваше неуместно.
Сыч-охотник вытаращился на нее, как давеча — Стуро в ответ на «славного отрока, ибо желание есть…» и так далее.
А козявочка, не понимая, что происходит, но чуя, что все отнюдь не в порядке, всунулся:
— Я… Я — причина сему?
Чему «сему», дурачок? Тоже мне, пуп земли…
— Нет. Спать иди.
Он похлопал пушистыми, длинными, как у девушки, ресницами, потом кивнул:
— Хорошо, — и смылся в закуток.
Наша аристократическая барышня уперла руки в боки, но вместо базарных выражений, коих я ожидал, изрекла, опять же — на найлерте:
— С какой целью приказано ему удалиться? Днем не спят.
— Я сплю, — поддержал побратима Стуро.
— Ты молчи, — огрызнулась Альсарена, — Благородный рыцарь, сей вопрос — к вам.
Вопрос, вопрос… Шла бы ты со своими вопросами…
Сыч-охотник вздохнул.
— Неча ему тута. Швы тока сняли. Отдыхает пущай.
— Что ж ты, мил друг, — перешла на лиранат Альса, — разучился на старом найлерте разговаривать?
— Язык сей — не для склок, — сказал я и добавил на лиранате: — И парень, кстати, тоже. Чай-то будешь?
— Спасибо, — буркнула Альсарена, села напротив, взяла чашку. Обиженно проговорила: — Что это за балаган, Сыч? Сам же знаешь, что старый найлерт невозможно выучить, не умея читать и писать. Мертвый это язык, никто на нем не говорит.
— Говорят, — буркнул Сыч-охотник, — При храмах. И еще — в Каор Энене.
Традиции хранят не только аристократы. А здесь, в Альдамаре, старый найлерт очень удобен — никто не поймет из посторонних. Близнецы вон вообще неграмотны, да и Даул Рык с грехом пополам подпись свою нацарапает, а старый найлерт выучили, хоть, кстати, и не родной язык…
— И ты хочешь сказать, что к храму допускают неуча? — не сдавалась Альсарена.
— Попервоначалу каждый — неуч, — фыркнул Сыч-охотник, — Одно и умеет — пеленки пачкать.
При храме, между прочим, насколько я знаю, сперва обучают именно говорить. Запоминать тексты, не записывая. А грамоте — уже потом. Лет с шести…
— Откуда ты знаешь старый найлерт?
— Учили, вот и знаю, — и еще кое-чего знаю, чему учили — ох, и много знаю! — Че те надыть-то от меня?
— Листочек с записями!
Обида, обида. Не надо быть аблисом, чтобы понять. Сыч-охотник нахмурился.
— Сталбыть, заныкал Сыч чужое добро? Что ж, — мы тоже обидимся, — Коли спер — спрятал где-нито. Ищи, барышня.
— Ты тему-то не переводи. Бог с ним, с листочком, — напор ее куда-то подевался. Улетучился напор… — Не нужны мне твои тайны, — усмехнулась, — охотник. Только, если уж взялся морочить голову, — поднялась, — так делай это последовательно.
Поглядел я в лицо ей и понял, что Сыч-охотник выиграл, что не пристанет она больше с листочками этими распроклятыми и с найлертом старым…
* * *
(Фыркнуть, или хмыкнуть — дескать, не разбери-поймешь, чего барышня марантина крутит, чего ей, барышне, надыть-то? — и продолжать существовать спокойно, отработанно, привычно, черт побери…)
* * *
Но тот, кто вылез из-под плиты и вольготно во мне расположился, сказал:
— А я всегда непоследователен. Наверное, это моя беда.
Сколько раз повторяли — и отец, и Даул, и Великолепный…
— Ты садись, садись. Давай еще налью.
Зачем это? Пусть уходит. Зачем ей, аристократочке, марантине-любительнице, что-то кроме удовольствия от быстрозаживающего Стуро? Зачем — тебе…
Глупо, боги, как глупо…
— Я же не требую от тебя выкладывать всю подноготную, — тихо и даже как-то жалобно сказала она, — Меня это не касается.
Я налил еще чаю. Ей и себе. То-то и оно, барышня. И да убережет тебя твой Единый от «касаний» к моей подноготной.
— Не хочешь говорить — так и скажи: «Не хочу». Скажи — «Не хочу».
— Не хочу, — покорно повторил я.
Не хочу. Не могу. Ни к чему. Ни к чему…
— Вот и все, — кивнула она и отхлебнула из кружки.
— Спасибо.
Что бы там ни было — приятно. Когда не задают вопросов. Когда можно — без маски…
— Ладно, — фыркнула Альсарена, — Проехали.
Из закутка высунулся любопытный нос. Значит, напряжение действительно спало… Я налил чаю в третью кружку — для «сплошного удовольствия».
— Сюда иди. Проехали мы.
— Что? — он с некоторой опаской заглянул в лицо мне, Альсарене, потом взял чашку, уселся со мной рядом, глотнул, — А того питья нету?
— Какого? — подняла брови Альса.
— Нету. Выпили. Ни того, ни другого.
— А-а! — дошло до барышни, — Альсатра! Тебе понравилось?
Стуро улыбнулся смущенно, покивал.
— Постараюсь достать, — сказала она на лиранате, — В Бессмараге найдется.
— Да ладно. Нечего спаивать парня. Пристрастится еще. Ты мне лучше вот что скажи. У вас, в Бессмараге, то есть. Есть ведь овцы там, козы?
— Козы? Есть… Беляночка и Пестрая, Тита в них души не чает. А что?
— Понимаешь… — я перешел на найлерт, — Он не ест кровь маленького зверя. Зверь умрет от этого.
