Хакон воочию убедился, что ему будет на что содержать войско, и немалое. Конечно, с жителей Нордвегр податей собиралось куда меньше, чем с жителей той же Англии, но юный конунг успел понять, чем страна, в которой ему предстоит править, отличается от страны, где он вырос. На тингах Нордвегр признав права бондов на их земли, подтвердив все старые законы и обычаи, он тем самым отказался от податей, которые начал собирать с бондов Харальд и продолжил сдирать Эйрик. В какой-то миг Воспитанник Адальстейна пожалел об этом, но пример старшего брата был красноречив. «Жадность — грех, — улыбаясь, сказал он Хильдрид. — Так мне говорил мой первый духовник. Теперь я вижу, что это действительно так».
— Полагаю, твой жрец имел в виду другое, — ответила Гуннарсдоттер. — Но он прав, конечно. Жадничать — вредно. Но проматывать — ничем не лучше.
— Это я прекрасно понимаю. Но порой, чтоб не промотать страну, надо быть щедрым.
Прежде чем выходить в море — а это должно было быть уже второе долгое путешествие на «Лососе» после зимовки в этом году — женщина-кормчий решила «обкатать» его, то есть предпринять короткое путешествие по фьорду. Небольшая прогулка, которой заинтересовались почти все ярлы конунга — именно они и сели за весла. Приглашали и Хакона, но он отказался, сославшись на важный разговор с Сигурдом. Все веселились, будто на воде их ожидал шумный пир, сладкая еда и вкуснейшее ячменное пиво. После прибытия в Хладир из Вика это был первый выход в море; первый, когда на корме будет сидеть лучший кормчий Нордвегр (так о ней говорили теперь, когда она пользовалась признанием конунга), первый, когда корабль будет испытываться перед долгой дорогой.
На драккар с матерью напросилась и Алов. Она избегала Хильдрид с тех пор, как та появилась в Трандхейме, а после праздника летнего солнцестояния все поглядывала смущенно, но не подходила. Гуннарсдоттер не приставала к ней, да и дел у нее было много. И говорить, в общем, не о чем. О близящейся свадьбе ей куда лучше расскажет жених.
Теперь Алов уселась на кормовую скамью рядом с матерью. Она долго молчала, но когда гребцы на веслах окончательно развеселились — сперва они болтали, а теперь принялись горланить песни — вдруг прижалась щекой к ее плечу. Море было спокойным, и женщина отняла левую руку от руля. Похлопала дочь по колену.
— Ты на меня не сердишься, мама? — шепотом спросила девушка.
— На что я должна сердиться? — притворно удивилась ее мать.
— Ты же понимаешь.
— Да, понимаю. Не о чем говорить. Я уже все сказала твоему будущему мужу.
Хильдрид почувствовала, что Алов прижалась к ее плечу губами.
— Спасибо, мам. Я думала, что ты откажешь ему.
— Я хотела ему отказать, но он меня уговорил.
— Я боялась, что он не сможет уговорить. Что ты и на него сердишься. И будешь злиться, не слушая никаких доводов.
— Ты своенравная и дерзкая девчонка. Вот что я скажу. Когда-нибудь твоя дочь поведет себя с тобой так же, и ты поймешь, что была неправа.
— А, ты считаешь, мне следовало с самого начала рассказать тебе, что я сплю с Хаконом? Ты уверена, что так и должно быть?
Хильдрид вздохнула.
— Детям никогда не понять родителей. А родителям — детей. Если ты будешь счастлива с ним, это станет и моим счастьем.
— Я буду с ним счастлива, — Алов упрямо сжала губы. В этот миг, взглянув в лицо дочери, мать увидела в ней саму себя. Наверное, такой же была и она сама двадцать пять лет назад, когда помогла бежать Регнвальду и удрала вместе с ним.
А потом было все то, что было. Дочь Гуннара поджала губы.
— Ты мало знаешь о жизни. Ты и не представляешь, что может тебя ждать.
— А бывало ли, чтоб родители говорили своим детям что-то иное?
Женщина махнула рукой и больше ничего не сказала.
Хильдрид снился странный сон. Ей виделось, что она в густом тумане, колком, как мелкие кристаллики льда, но не холодном. Просто вязком, как паутина. Она сидела на кормовой скамье небольшой лодочки, твердо сжимая рулевое весло. Совсем маленькая лодка, к тому же с красивым узором по планширу. Погребальный корабль. Дочь Гуннара вглядывалась вперед, но не видела ничего, лишь воздух, осыпающийся мелкими кристалликами льда (а может, соли, кто знает...), густился вокруг нее, плотный, но податливый. Она пошевелила веслом, но никакого сопротивления не чувствовалось. Неважно, куда она направит лодочку — та все равно будет плыть сквозь непроницаемую серую массу льда или соли.
«Наверное, у меня снова мужские руки», — подумала она, припомнив, что очень часто видит себя во снах в мужском обличии. Как там звали того мужчину, который, умерев, передал ей свою душу и свое искусство кормчего? Кажется, Олаф Сигурдарсон.
Гуннарсдоттер покосилась вниз, чтоб убедиться, права ли она, но не увидела ничего. Оторвав руку от рулевого весла, она поднесла ее к глазам и долго рассматривала тонкие пальцы и длинную ладонь, не понимая, мужская ли она или женская. «Какая разница? — пришло ей в голову. — Это не имеет никакого значения. Ты — все равно ты, в каком бы теле ты ни находилась».
Она опустила руки, но рулевого весла не нащупала. Недоумение еще не успело смениться паникой, как женщина поняла, что больше не сидит на кормовой скамье, а стоит на чем-то твердом, неровном, похожем на камень. Внезапно туман схлынул — он остался, держался рядом, будто ждал своего часа, но тут она разглядела, что одета в свою праздничную одежду, увешана украшениями, вперемежку мужскими и женскими, и на самом деле стоит на скальном пятачке. А рядом с ее ногами, обутыми не в сапоги, а в кожаные башмачки с серебряными застежками, покрытыми оберегающими знаками — в таких обычно хоронят — дремлет гадюка. Рядом — еще одна, с другой стороны — целых три, остальных было трудно разглядеть, но Хильдрид чувствовала, что они тут, прячутся в тумане.
Она замерла, помня, что гадюки реагируют на движение. А потом туман, подступавший к ней почти вплотную, еще немного отступил, и из его гущины на открытое пространство скального пятачка вышел мужчина.
Она знала его. Узнала, конечно, и рубашку с рукавами и воротом, отделанными плетеной тесьмой, и пояс с бляхами, и нож в кожаных ножнах. И даже фибулу, которой рубашка была сколота у горла, потому что когда-то подарила ее ему сама.
— Реен, — позвала она.
Мужчина поднял голову. Он молчал, но даже его молчание казалось ей естественным.
— Реен, где мы? — спросила женщина, оглядываясь. Туман клубился в паре шагов от нее. Он больше не казался ей плотным, как снег, но напоминал тот туман, который порой случается зимой, в суровый мороз — тогда воздух наполняют не капельки воды, а мелкие льдинки. При взгляде на него становилось трудно дышать, хотя холода Гуннарсдоттер не ощущала. — Реен, это что? Это... это Хель?
