И далеко идти ему не пришлось. Кенниту попался морской сундучок, а в нем — целый сервиз чайных чашечек. Вряд ли они были сделаны людьми. Или использовались людьми. Их было двенадцать, все — изготовленные из высверленных окончаний птичьих костей. На чашках сохранялся рисунок, выглядевший так, словно кисть, которую обмакнули в темно-синюю краску, состояла из одного-единственного волоска. Чашечки долго состояли у кого-то в хозяйстве — синий рисунок выцвел и стерся до такой степени, что восстановить его первоначальный вид не было никакой возможности, а гнутые костяные ручки истончились сверх всякой меры… Кеннит устроил сундучок под мышкой и отправился дальше.
Он шел против солнца, и его удобные сапоги оставляли четкий след на мокром песке. В какой-то момент он поднял голову, оглядывая берег. Выражение лица ничем не выдавало обуревавшие его ожидания и надежды. Когда он снова опустил взгляд к песку, его глазам предстала крохотная коробочка из кедровой древесины. Соленая вода успела потрудиться над ней. Чтобы раскрыть коробочку, ее пришлось расколоть о камень, словно ореховую скорлупу. Внутри оказались… накладные ногти. Выточенные из переливчатого перламутра. Малюсенькие зажимы должны были прикреплять их поверх обычных ногтей. В кончике каждого имелось крохотное углубление — вероятно, для яда. Ноготков было двенадцать. Кеннит засунул их в другой карман. Там они перекатывались при ходьбе и постукивали один о другой.
Пирата нисколько не волновало, что все попадавшиеся ему сокровища были явно задуманы, сделаны и использовались не людьми. Сколько бы ни издевался он над наивной верой Ганкиса в здешнее волшебство — то, что вещички сюда подбрасывал не только и даже не столько океанский прибой, не подлежало никакому сомнению. Даром, что ли, корабли, стоявшие на рейде близ этого острова, после шквала пропадали без следа — ни тебе досочки, ни даже щепочки. Бывалые моряки утверждали, будто те корабли уносило вообще прочь из этого мира — плавать дальше по морям где-то «по ту сторону». Кеннит ничуть в том не сомневался.
Он снова посмотрел на небо. Над головой сияла все та же безмятежная голубизна. Ветер был достаточно свежим, но Кеннит надеялся, что погода не переменится, пока он не обшарит весь берег и не вернется через остров к своему кораблю.
Пускай уж ему и в этот раз повезет.
Следующая находка смутила его душевный покой больше всех. Это был полузасыпанный песком кожаный мешочек, сшитый из красных и синих кусочков. Кожа выглядела прочной, мешочек явно и сделан был так, чтобы ничего не бояться. Морская вода лишь промочила его, заставив краски расплыться беспорядочными потеками. Соль разъела бронзовые пряжки и сделала твердыми кожаные тесемки, стягивавшие горловину мешка. Кеннит вытащил нож, вспарывая боковой шов…
Его глазам предстал целый выводок котят. Шесть штук. Все — с длинными когтями и радужными пятнышками за ушами. Все — мертвые.
Содрогаясь от отвращения, Кеннит вытащил из мешка самого маленького. Покрутил податливое тельце в руках… Мех был голубым, насыщенного темного тона. А веки — розовыми.
«Больно уж мелкие… Карликовые, наверное». Промокшее тельце было холодным и внушало лишь омерзение. Кеннит не отшвырнул его только потому, что был капитаном пиратов, а не чувствительной барышней. Заметив на одном ушке впившегося клеща, он не вдруг понял, что это был не клещ, а рубиновая сережка. Кеннит сдернул ее и отправил в карман, к прочим своим находкам. А потом, повинуясь внезапному порыву (которого сам толком не понял), сложил маленькие синие тела обратно в мешок и положил там же, где поднял.
Цепочка его следов потянулась дальше по мокрому пляжу…
Благоговение заполняло все его существо, распространяясь вместе с токами крови. Дерево. Сок и кора, аромат древесины и запах листьев, шепчущихся наверху. Дерево… А еще — земля и вода, воздух и свет, поглощаемые и источаемые созданием, именуемым просто «дерево»…
— Уинтроу!
Мальчик медленно отвел взгляд от высившегося перед ним дерева. С большим трудом сосредоточился на улыбающемся лице молодого жреца. Бирандол кивнул, одобряя и поддерживая его. Уинтроу ненадолго зажмурился, задержал дыхание и, сделав усилие, оторвался от того, чем занимался. Вновь открыв глаза, он схватил ртом воздух, как ныряльщик, поднявшийся из глубины. Пятна света и теней, сладость лесного воздуха, мягкое тепло ветерка — все это внезапно померкло для него и исчезло. Он находился в монастырской мастерской — прохладном зале с каменными стенами и полом. Пол холодил босые ступни. В большом помещении виднелась еще дюжина столов, сделанных из плитняка. За тремя из них трудились мальчишки вроде него самого. Их замедленные, словно бы сонные движения свидетельствовали о погружении в транс. Один плел корзину, двое других мяли глину, и пальцы у них были серые и мокрые.
Уинтроу посмотрел на свинец и кусочки блестящего стекла, разложенные на столе перед ним самим. Красота мозаики, которую он, оказывается, сложил, изумила его самого… и все-таки эта красота не шла ни в какое сравнение с чудесным ощущением причастности к жизни дерева, которое он только что испытал. Мальчик погладил пальцами искусно выложенный ствол, гордо раскинутые ветви… Прикосновение к мозаике оказалось сродни прикосновению к собственному телу: и то и другое было знакомо ему одинаково хорошо. Он услышал, как позади него еле слышно ахнул Бирандол. Восприятие Уинтроу было все еще обострено, и благоговейное чувство, охватившее молодого жреца, всецело передалось мальчику. Так они и стояли некоторое время, согласно и молча торжествуя по поводу очередного чуда Са.
— Уинтроу, — тихо повторил жрец. Протянул руку и обвел пальцем крохотного дракона, что выглядывал между верхними ветвями дерева, потом проследил сияющий изгиб змеиного тела, почти спрятанного под перевитыми корнями… Обнял мальчика за плечи и мягко повернул его лицом прочь от верстака. И повел наружу из мастерской, ласково выговаривая ему по дороге: — Ты еще слишком юн, чтобы целое утро выдерживать подобное состояние. Учись соразмерять силы, не стремись достичь сразу всего!
Уинтроу поднял руки к лицу и принялся тереть глаза — ему показалось, что под веки внезапно набился песок.
— Я в самом деле торчал там целое утро? — изумился он. — Правда, Бирандол, я и не заметил, как время прошло!
— Конечно, не заметил. Зато твоя нынешняя усталость наверняка убедит тебя, что это действительно так. Ты бы поберегся, Уинтроу. Попроси завтра служителя, чтобы пробудил тебя к середине утра. Ты, мальчик мой, наделен редким талантом. Обидно будет, если ты сожжешь его попусту вместо того, чтобы бережно развивать.
— Ох! В самом деле все болит, — смущенно пожаловался Уинтроу. И рукой откинул со лба пряди черных волос, улыбнувшись: — Но ведь дерево стоило того, а, Бирандол?
Жрец медленно кивнул:
— И даже сразу в нескольких смыслах. Продать этот витраж — и, пожалуй, выручки хватит перекрыть крышу в доме послушников. Если, конечно, у Матери Деллити хватит духу разлучить монастырь с этаким чудом!.. — Он ненадолго задумался и добавил: — Стало быть, вот они и появились опять… Дракон и змея. Если бы только знал…
И он умолк, не договорив.
— А я и не помню, как, собственно, они у меня выложились, — сказал Уинтроу.
— Понятно.
В голосе Бирандола не было ни тени осуждения или просто оценки. Лишь терпение.
Некоторое время они в согласном молчании брели каменными переходами монастыря. Восприятие Уинтроу постепенно теряло особую остроту и вновь становилось обычным. Он больше не ощущал вкуса кристаллов соли, попадавшихся в камне стен, не слышал тончайших потрескиваний, испускаемых древней кладкой. Его кожа вновь могла безболезненно выносить прикосновение грубой коричневой ткани послушнических одеяний. К тому времени, когда они достигли тяжелой деревянной двери и вышли в сады, душа Уинтроу окончательно водворилась назад в тело. Вот только голова немного шла кругом, как если бы его только что разбудили посреди глубокого сна, да все кости болели, точно он целый день картошку копал. Он молча шел подле Бирандола, как того требовал монастырский устав. На пути им встречались другие люди, мужчины и женщины, кое-кто — в зеленых одеяниях посвященного жречества, иные — в белом платье служителей. Друг друга они приветствовали кивками.
Когда впереди показался сарай с инструментами, Уинтроу испытал внезапную и беспокоящую уверенность, что Бирандол вел его именно туда, а значит, остаток дня ему предстояло трудиться в залитом солнцем саду. В другое время он бы этому только обрадовался, но нынешнее утро, проведенное в сумрачной мастерской, наградило его светобоязнью. Уинтроу невольно замедлил шаг, и Бирандол оглянулся.
— Мальчик мой, — ласково упрекнул он послушника, — не допускай беспокойства в душу свою. Беспокоясь о чем-то, ты заимствуешь из будущего печали, которые, может статься, наяву еще тебя обойдут, и тем самым пренебрегаешь настоящим, которым следует наслаждаться. Тот, кто попусту страдает о завтрашнем дне, теряет день сегодняшний, да и будущее свое отравляет, загодя ожидая скверного. — Голос Бирандола сделался строже. — Ты, мальчик мой, слишком часто позволяешь себе тревожиться и переживать о том, что еще не случилось. Если тебе откажут в жреческом Посвящении, то, скорее всего, именно за это!
