Высокий, гибкий и весьма умелый в рукопашной схватке господин, который едва сумел угомонить меня, когда я истово охаживал тростью непутевых службистов, оказался Всеволодом Ханжиным.
Так мы познакомились.
* * *
Лужи большими черными кляксами расплылись на станционной платформе — в них отражалась перевернутая кромка лесной чащи.
Мичманок оказался на редкость нагл и в итоге нарвался. Мой напарник справился с ним один, пользуясь приемами исключительно консервативной борьбы Кушти. Но без «потерь» не обошлось…
Ханжин, зажав под мышкой трость с тускло поблескивающим набалдашником-черепом, прикурил сигариллу. Он был без шляпы, и потому досадливо наклонил голову, чтобы волосы не попали в пламя зажигалки. Недовольства на его худощавом скуластом лице не видно: глаза прикрыты круглыми очками с затемненными стеклами. Но я чувствую его.
— Бросьте, Ханжин! Вы слишком серьезно реагируете. В сущности, ведь это пустяк…
Сложив губы трубочкой, он выпустил клуб дыма.
Взгляд блестящих раскосых глаз поверх очков гальванизировал. В его лице есть нечто ордынское, а в зрачках мерещился отблеск пламени горящих городов, стали наступающих конных армад.
— Вы же знаете, Брянцев… — начал он наждачным, с крошками металла голосом, но тотчас отвлекся; складки у носа и губ теперь сложились в презрительную гримасу. Это характерно для Ханжина — переброс внимания всегда сопровождается сменой выражения лица. Я проследил его взгляд. В запыленном окне одноэтажного здания, которое язык не повернется окрестить «вокзалом», хмурой луной светлело поверх горшка с фиалкой лицо скучающего телеграфиста. Он смотрел на нас глазами снулой рыбины, подперев отвисшую щеку кулаком. В этом жесте и этих глазах степень такого крайнего равнодушия, что кружилась голова.
Боги, куда нас занесло?!
— Как врач, хочу отметить, что на протяжении нескольких последних лет не раз уже замечал за вами подобные нервические…
Ханжин не слушал. Задрав непокрытую голову к небу, он смотрел сквозь темные очки на низкие тучи. Хмуро жует сигариллу.
Экспресс завершил миссию на станции, выплюнув нас на платформу. Его зеленая гусеница, шипя от презрения, сдвинулась с места.
Я решил расставить точки:
— Потеряли шляпу, эка важность. Ну, унесло ветром в разбитое окно… Зачем же так себя растревоживать?
Я пригладил затянутыми в перчаточную кожу пальцами короткие усы, скрывая тем самым улыбку. В самом деле, подумаешь!
— Я переживаю не из-за шляпы, — скривился Ханжин. — Вы только поглядите…
Он показал мне разорванный по шву рукав пальто.
В ответ я хотел было развести руками, но в левой у меня неизменный спутник — потертый докторский саквояж из кожи «кэттл», подарок Дого Мбуа-И'Боте, лидера племен матабеле, память о лихих днях в намибийском вельде. Поэтому я лишь неопределенно повертел в воздухе пальцами правой. Вот поэтому, хотелось сказать мне, борцы Кушти никогда дерутся в пальто.
Собственно, они их и не носят.
— Послушайте, Брянцев, вы верите в мойр?
Улыбка отклеилась от моих губ. Нет сомнений, мне не дано — никогда — в полной мере понять и оценить невероятный мыслительный механизм Ханжина. Умение его перескакивать с темы на тему, балансируя, как канатоходец, на тончайших ассоциативных ниточках, неизменно поражает меня. Поражает или раздражает — с этим я не определился до конца. Но факт в том, что из всех людей, с кем в той или иной мере контактировал Ханжин, лишь я оказался в состоянии регулярно мириться с безумной скачкой его логики.
Похоже, его раздражение от неудачно проведенного приема «бандеш» растворилось. «Бандеш» и стал результатом порванного рукава. Мы тренировали прием неоднократно, на густом персидском ковре возле камина, у нас на Пекарской. Ханжин, необычайно способный к единоборствам, добился выдающихся успехов. Но «бандеш» ему упорно не давался.
Потеря шляпы к рукопашной не имела отношения — ее унесло ветром, однако Ханжин по детской своей вредности был готов списать все огрехи мира на неудачно проведенный захват.
Он терпеливо смотрел на меня, ожидая ответа. Ах да, мойры:
— Вы же знаете, Ханжин, как и большинство людей моей профессии, я — отпетый материалист. К чему, собственно, вы спросили?
Он медлил с ответом, разглядывая чернильные лужи платформы.
— Если мельница в самом деле такая старая, я бьюсь об заклад, что слухи об этих дрянях в ее озере — не преувеличение. А еще сейчас подумалось, нет ли в этом некоей издевки судьбы? Оказаться за тридевять земель от нашей уютной квартиры на Пекарской, посреди каких-то древлянских пустошей и волколачьих лесов. Царство комаров и тумана. И эта безобразная драчка с фальшивым мичманом… Но шляпа — это уже слишком! Черт, как же она мне нравилась! Без нее я чувствую себя так, как если бы, не надев защитных перчаток, проводил эксперимент с царской водкой и липовым золотом… Понимаете, что я имею в виду? Впрочем, не обращайте внимания. Все это оттого, что вы отобрали ампулы, которые я получил от Байльштайна прошлым летом. Надеюсь, не станете отрицать, что если бы не содержимое тех славных ампул, я не смог бы вычислить и задержать Мясника-Бармашова!
— Ханжин, ведь мы уже не раз… — я надеялся, что нам больше не придется возвращаться к тому трудному, но необходимому разговору. Приятель Ханжина, баварский пивовар и по совместительству доморощенный химик, повадился снабжать моего друга вариацией героина, которая превращала его в монстра сыска. «Монстр» в этом определении отнюдь не относится к положительному качеству.
Он прерывал меня движением ладони:
— Нас встречают.
Моя правая рука скользнула в карман пальто. После стычки с тремя налетчиками в экспрессе я готов к любым неожиданностям.
Похоже, я напрягался зря. Паренек, одетый шоффэром, шел по платформе. Выняв руку из кармана, я щепотью поднес ее к шляпе в приветственном жесте.
Ханжин приветливо помахал шоффэру, с легкостью переходя на сленг механистов-«клепальщиков»:
— Стима риветхедам! Парень, в вашем городе найдется, где загрузить топки лютым угольком?
Юный шоффэр останавливился и поднял гогглы на высокий лоб. Я едва сдержал возглас удивления. Перед нами дама. Она очень хороша собой, но в лице, почти не тронутом косметикой — ни кровинки. Веки ее покраснели, под глазами глубокие тени, как бывает у людей страдающих долговременной бессонницей. Она будто героиня репродукции Фрагонара, выцветшей почти до полной потери цвета.
— Господа, вы, должно быть, Ханжин и Брянцев? — сказала дама. Голос ее мелодичен, но маловыразителен. Зная, какая драма сейчас развивается в семье Усинских, я симпатизировал ей.
— К вашим услугам.
Ханжин с достоинством наклонил голову; я приподнял шляпу.
— Я — Анна Усинская. Это я вызвала вас.
— Прошу извинить, — сказал я. — Ваш наряд ввел нас в некоторое заблуждение.
— А, вы про этот маскарад, — она едва раздвинула в улыбке побледневшие губы. — Я закончила в губернии водительские курсы. Знаю, столичных жителей сложно шокировать. Но у нас женщина за рулем стимходки всякий раз привлекает излишнее внимание. Кстати, — она кивнула Ханжину, — я на малом ходу скриплю по механке.
— Выхлопнулось без копоти, госпожа Усинская! — признал Ханжин, поправляя очки.
Собирание и систематизация разнообразных профжаргонов и сленгов интересуют сыщика столь же сильно, как графология или судебная антропология. Он рад любому поводу попрактиковаться и рад встретить человека, способного оценить его владение предметом.
— Вы, наверное, проголодались, господа, — сказала Усинская. Я бросил взгляд на моментально воспрянувшего духом Ханжина. — Пожалуй, я отвезу вас в ресторацию, «Полдень Филиппа».
* * *
…Мы едем на стимходке с откинутым верхом прочь от станции, навстречу городку Смуров. Усинская ведет аппарат уверенно, небрежно контролируя рукоять поворота левой рукой. Дорога, которую в здешних местах называют умилительным словом «шасейка», то режет ножом аппетитные ломти спелых нив, то петляет в чаще угрюмых вековых древ, с которых вот-вот, кажется, спрыгнет Соловей-Разбойник вкупе с Робин Гудом… Дождь, уверенно обещанный скопившимися ранее тучами, так и не разразился. Истомившиеся тяжелые колосья ржи устало клонились долу на полях. Подивившись тому, что сорняков на делянках видно не было, я внезапно подумал, что сейчас не время для спелых хлебов; что-то не совсем складывалось в окружающем пейзаже, и я хотел было спросить прелестницу-мещанку о резоне для здешнего раннего урожая, но раздумал. Повод для молчания давал оглушительный треск и кашель двигателя, а также густые клубы пара, норовящие набиться в ноздри и глотку. Дабы предотвратить удушение — каким бы кажущимся оно ни было — мы прикрыли лица шейными платками, завязанными на затылке. Но, похоже, Усинской эта феерия дыма и пара вместе с какофонией звуков очень нравилась: в моменты, когда она поворачивала голову к нам, я видел, как широко открывались трепетные ее ноздри, сладостно втягивающие газообразную отраву из воздуха, а глаза слегка подкатывались кверху, выражая высшую степень экстаза.
