Она положила отродье на стол и огляделась. Странно, что все почти по-прежнему. Печь остывает. Доходит в деревянной кадке тесто, и значит, поутру кухарка испечет хлеб, быть может, точь-в-точь такой, как прежде, с румяной корочкой, густо усыпанной кунжутным семенем. И запах хлеба выберется с кухни на первый этаж, а может, и на второй…
Ийлэ сглотнула вязкую слюну. Хлеб она найдет, а при везении — не только его. Главное, поторопиться.
Дверь в кладовку была заперта на засов, и несмазанные петли заскрипели, резанув по нервам. Ийлэ замерла, прислушиваясь к дому. Ничего.
Никого.
Кем бы ни были новые хозяева, они спят, небось, думают, что дождь напевает колыбельную…
Ийлэ принюхалась к темноте.
Еда. И только еда. Если спуститься, и она решается, идет вниз по узкой лестнице, ступеньки которой тоже узкие и крутые. На последней ноги соскальзывают, и Ийлэ падает, к счастью на четвереньки. Саднят ладони, но это мелочь.
Главное, она в подвале. И слева полки. Справа, помнится, тоже.
Жаль, свечи нет и приходится наощупь, осторожно. Слева кувшины. И в первом же молоко попалось, но прокисшее. Нельзя такое… в следующем, кажется, сыворотка… и сметана… и не может такого быть, чтобы в доме не держали свежего молока.
Ийлэ проверяла кувшин за кувшином. Попутно стянула пару колец колбасы, которая сохла на крюках. Колбасу она сунула за пазуху, потуже затянув пояс. Остановилась. Хмыкнула — благо, в подвале не было никого, крысы и те сбежали — и куртку стянула. Все одно мокрая и толку с нее никакого. А вот если завязать рукава и горловину перетянуть шнурком, то получится мешок. В мешок колбасы больше влезет.
И балык копченый.
И еще что-то, длинное, квадратное, но явно съедобное.
Сыр.
И снова колбаса, в которую Ийлэ, не выдержав, впилась зубами. Она откусывала куски, глотала, не разжевывая, пытаясь хоть как-то заполнить пустоту в желудке. Голод, отступивший было, вернулся, и Ийлэ вдруг поняла, что еще немного и сдохнет прямо тут, в подвале.
То-то новые хозяева обрадуются.
Плевать.
Она заставила себя сунуть колбасу в мешок, а мешок перекинула через плечо. Тяжелый. И это хорошо, потому как ясно, что вновь пополнить запасы еды Ийлэ сможет не скоро.
Если вообще сможет.
А молоко обнаружилось на полках справа. Ийлэ не без труда вытащила тяжеленный кувшин, скользкий, запотевший, но с удобной ручкой. Молоко было свежим и холодным, но лучше такое, чем никакого, глядишь, отродью и понравится…
…или все-таки сдохнет?
Подымалась Ийлэ в превосходном настроении.
А дом снова предал.
Мог бы предупредить, скрипом половицы, осторожным прикосновением сквозняка, тенью, что легла бы через порог, но нет, он смолчал.
Позволил выбраться.
И увидеть.
Пес был огромен.
Страшен.
Он стоял спиной к Ийлэ, склонившись над столом, над отродьем, которое… которая… от бессильной ярости Ийлэ зашипела, и пес обернулся.
— Надо же, — сказал он, и в голосе не было и тени удивления. — А вот и наша мамаша объявилась.
Он держал отродье на ладони, и то ли ладонь эта была велика, то ли отродье было мелким, но меж растопыренных пальцев выглядывала лишь макушка.
— Стоять, — пес не спускал с Ийлэ настороженного взгляда. — Я тебя не трону.
Так Ийлэ ему и поверила.
Она медленно попятилась, но вовремя остановилась, сообразив, что запасного выхода подвал не имеет. А между Ийлэ и спасительным окном стоит пес.
И отродье опять же.
Нельзя его бросать… Пес же, втянув воздух, поинтересовался:
— Молоко?
Ийлэ кивнула.
— Сюда неси.
Она не сдвинулась с места. Она, быть может, и безумна, но не настолько, чтобы приближаться к псу.
Жуткий.
Бритая голова, раскроенная рубцами, как и все его тело. На шее рубцы потемневшие, а на груди — свежие, бледно-розовые и лоснящиеся. Сквозь кожу сочиться сукровица, и до Ийлэ доносится запах болезни острый, едкий.
Смотрит.
Не моргая. Исподлобья.
Ийлэ тоже смотрит, но лишь потому, что не способна взгляд отвести.
— Сюда неси, — повторил он глухо.
Голос рокочущий.
Ийлэ попятилась, прижимаясь спиной к стене… дверь свободна… если не через окно… если пес здесь один… главное, из дому выбраться, а там дождь следы смоет…
…болен.
…и вряд ли способен бежать быстро.
…но если перекинется…
— Стой, — рявкнул пес. — Ты же не хочешь, чтобы я ее уронил?
Он вытянул руку, повернув так, что видна стала не только макушка отродья, которая лежала тихо. Жива ли? Жива. Бьется нить-волосок, натянулась до предела…
— Не хочешь, — со странным удовлетворением в голосе произнес пес. — Тогда иди сюда.
Ийлэ обернулась на дверь.
Что ей до отродья? Она ведь сама желала избавиться от нее, и если не смогла оставить в лесу, то дом — другое. Быть может, пес и не станет убивать младенца.
Пугает.
Или…
Он хмыкнул и перехватил отродье левой рукой, поднял за ноги.
— Рискни, — сказал он.
Ийлэ оскалилась.
Она уйдет и… и не сможет, потому что оловянные пустые глаза отродья смотрят на нее.
Первый шаг дался с трудом.
Колени дрожали. И руки, с трудом удерживая кувшин, который сделался большим и неудобным, того и гляди выскользнет.
— Я тебя не трону, — пес отвел взгляд, точно ему было противно смотреть на Ийлэ. А может и противно. Она тощая. И грязная. И воняет от нее не только лесом, но так даже лучше… так спокойней…
— Не трону. Клянусь предвечной жилой.
Хорошая клятва.
Вот только Ийлэ больше клятвам не верила. Она сумела сделать три шага и только.
— Молоко, — удовлетворенно потянул пес, потянув носом. — Но холодное. Ей холодное нельзя, она и так замерзла. Вот там плита. Видишь?
Видит.
Старая, которую растапливали дровами и торфом, и тогда из труб шел черный дым, он и ныне лежит на прежнем месте, в древней корзине, прикрытой сверху тряпицей… будто ничего не изменилось.
Ложь.
— Не эта. С этой возиться долго. Рядом. На кристаллах, — пес вздохнул и, положив отродье на ладонь — она так и не издала ни звука — сам шагнул к новехонькой плите. — Посудину найди.
И медные кастрюли остались на прежнем месте, что огромная, в которой кухарка варила похлебку для наемных работников, что крохотная, с изогнутой ручкой, для кофе…
…отец любил пить кофе по утрам. А мама пеняла, дескать, вреден он для сердца…
…сталь вредней.
Медь оказалась холодной и тяжелой, едва ли не тяжелей кувшина.
