Постояв еще минуту, он повернул обратно – к трактиру с короной. Корона была из мультика – три зубца с круглыми навершиями. Зал был сумрачен и пуст.
– Вы еще не закрыты? – спросил Дан, демонстрируя браслет. Пять лет новичков не было, но наверняка есть, так сказать, старожилы. Трактирщик не удивился. Значит, есть.
Дан ожидал что-нибудь вроде миски жидкой похлебки, почему-то чечевичной. Но ему принесли тарелку с картофельным пюре и двумя огромными котлетами, чуть не полбулки хлеба и кружку с чаем.
– Пирог еще есть, – равнодушно проинформировал трактирщик, – с ежевикой. Но черствый. Будешь?
– Нет, спасибо, мне хватит.
– Ага. Ну давай. Мало будет, скажешь. Вместо пирога могу пива налить.
Дан все же предпочел пирог, потому что пиво ненавидел даже больше, чем босса, и даже больше, чем боссову жену. Картошка была вкусная, почти как в бабушкином исполнении, а котлеты… сказка, а не котлеты. Дан слопал все, а пирог все же решил забрать с собой, и хозяин завернул его в промасленную бумагу. Наверное, кормить перемещенных лиц полагалось на сумму «не более чем…» И, конечно, ни один трактирщик не хотел «менее», потому что расходы возмещались.
Казармы он узнал сразу. Когда бабуля еще жила в Закаменке, Дан любовался там двухэтажными домами из красного кирпича; дома были утыканы трубами, бабуля говорила, что когда-то там были казармы. Вот эти были – один в один. Освещенные факелами и фонарями ровные ряды краснокирпичных строений с многосегментными окнами, с трубами, видневшимися четко на фоне лунного неба. Дан подошел к часовому в будке и молча сунул ему под нос руку с браслетом.
– А, пришелец! – зевнул часовой. С алебардой. Как же он выскакивать из своей будки станет, зацепится ведь? И чего они тут все зевают? Служба увлекательная? – Тебе вот туда. Третья казарма, вторая дверь. А чего это у тебя? Сладкий пирог?
Дан отломил ему полпирога и сам соблазнился запахом. Пирогов с ежевикой он никогда не ел. Дома женщины придерживались стандартов: картошка должна быть с котлетами, а если нет мяса, то с солеными огурцами, рис – с гуляшом, если нет мяса – просто с маслом, гречка – с молоком, сладкий пирог – с сухофруктами, салат – это мелко нарезанные редиска, зеленый лук, укроп и крутое яйцо. Если добавить докторскую колбасу и квас, получается окрошка. Бедные пенсионерки, ведь с ума сходят, пока он тут обследует свой придуманный мир… нет, придумывающийся на ходу. Наверное, и термин в психиатрии есть для этого дательного погружения в ирреальность. К черствым, но вкусным даже с пережору пирогам с ежевикой. Эх, как там у Щербакова: «А меня медбратья в дверь шестой палаты втащат на носилках, стукнув о косяк».
В указанную дверь (шестой палаты?) Дан вошел, действительно стукнувшись плечом о косяк. Там ему указали на койку, выдали подушку, одеяло и две простыни из почти негнущегося, но явно натурального материала. Огромное помещение, ряды кроватей, точнее деревянных топчанов, терялись в темноте. Дан лег, не раздеваясь, скинул только туфли и пиджак.
Почему он с такой легкостью воспринял свою болезнь? Сумасшествие, расстройство психики, съезд крыши. И раньше подозревал: уж больно легко он уходил от неприятностей реальности в выдуманный мир. Автоматы с гранатами в его мире имелись, а вот факелов, алебард и ежевичных пирогов с подсохшей корочкой – нет. В том мире Дан был крутым спецназовцем, которым стать не успел. За два года можно стать только крутым алкоголиком, но он и этого не успел – призвали под причитания трех славянок. А в армии из него дурь выбили. Та дедовщина, о которой читали всякие ужасы мама, тетка и бабуля, и выбила. И казарму он зубной щеткой чистил, и в зубы получал, и давал – тоже. Кто-то, может, и ломался, а Дан, наоборот, окреп. Почему его отправили в ВДВ, он не знал. Почему там он попал в лучшую часть, тоже не знал. Дедовщина кончилась в учебке. После армии он работал везде и всюду, просто потому что хотелось жрать. Мать двенадцатый год носила добротный, но сильно потертый костюм, таскала тетрадки в сто раз чиненой хозяйственной сумке, тетка Даша носилась по клиентам и выстаивала двенадцатичасовые смены в сдыхающей парикмахерской, а бабуля оплакивала благополучие и идеалы доельцинской эпохи. Дан крутился как мог, докрутился до тесного сотрудничества с Витькой, тогда еще не Олигархом, в криминале замазаться не успел, но после второй «стрелки», закончившейся отчаянной пальбой, понял, что пора кончать.
Он восстановился в институте, Витька пристроил его (в благодарность за спасение на той самой «стрелке») сторожем в крупную фирму, там из сторожей его произвели в охранники и в итоге, спустя семь лет, Дан свихнулся. Почему фэнтези? Почему не привычный мир схваток с боевиками, наркодельцами и прочими злодеями? Почему не боевик, а сказка?
Домой-то сообщат: у него пропуск с собой, телефон в памяти мобильника и вообще не бомж же он. Пенсионерок жалко. Себя не очень. Потому что все равно это была не жизнь. Сначала – борьба за существование в реале и немыслимые подвиги в фантазии. Потом – тихое благополучие, стабильный доход, мечты об отдельной квартире – и те же подвиги. Душа, стало быть, к подвигам рвалась. А существование было серое, оттенок был поприятнее, чем у бюджетника какого, все-таки зеленью подсвечивалось, особенно к праздникам, когда босс втихую конвертики раздавал… Дан подумывал пойти контрактником в Чечню, да Сашка Симонов отговорил: не подвиги, а тот же быт, разве что с невозможностью даже помыться нормально. Отговорил – да уехал в Гудермес. Навсегда. Его не сильно и спрашивали. Давал присягу, старлей? Тогда об чем речь?
Ну вот, а теперь алебарды, браслет и койка. Очень, надо признать, неудобная.
Утро ничего не изменило. Не пришел доктор с осмотром, медсестра галоперидол не вколола… На Дана равнодушно косились – и все. Он побродил по городу, понял, чем трущобы отличаются от приличных кварталов, когда чудом увернулся от ведра помоев, совместил завтрак и обед в трактире с короной (густой гороховый суп небывалой вкусноты, что-то вроде плова и кисель с булочкой), полюбовался на архитектурные изыски центра и пошел к воротам. Мун не работал, и Дан нагло поперся к нему домой.
– Ты прости, Мун, – начал он, но я хочу тебя попросить…
– Я что-то тебе должен? – перебил тот.
– Ни в коем случае. Ты удивлялся, что я в истерике не бьюсь… Я думаю, что просто сошел с ума, вот и не бьюсь.
Мун опешил. Дома, при свете дня он выглядел гораздо старше, чем вчера. Да и носившийся кругами ребенок лет трех периодически взвизгивал «дед! дед!», а не «папа! папа!».
– Помоги мне, пожалуйста, Мун, – торопливо продолжил Дан. – Я понимаю, что это обуза, что у тебя хватает своих дел, что проку тебе от этого никакого, но ты мне уже помог. Если тебя интересуют диковинки, хоть все возьми. Только пользы от них почти никакой, часы, может, год-другой проработают – и все…
