Эллоиссент откинул голову. Его дыхание участилось.
Боль!
Она тоже имеет разный вкус. Его боль была сладкая, терпкая, горячая. Его боль была оборотной стороной его страсти.
Я припала к его губам, как путешественник в пустыне, набредший на целительный источник в оазисе.
Вздрагивающее тело в моих руках, горячие губы, кровь и боль заставили меня полностью потеряться в остром наслаждении.
***
Реальность возвращалась медленно.
Звездное небо. Дома, чьи окна, хвала Благим Богам, плотно закрыты ставнями.
Эллоиссент, тяжело дыша, с усилием опирался руками о стену, стараясь не рухнуть на землю.
— Ну и зачем ты полез? — холодно вопросила я.
— Мне… не хотелось… не хотелось, чтобы ты кого-нибудь прикончила… — Слова давались ему с явным трудом. Говорил Эллоиссент с придыханием. — Не люблю видеть на твоих руках чужую кровь, — невесело хмыкнул он. — Наверное, ревную?
— Я могла тебя убить.
— Это непросто. Я живуч. А вот парня ты бы убила наверняка.
Закончив фразу, Эллоиссент поморщился, негромко охнул и, судя по всему, собрался рухнуть в обморок. Пришлось шагнуть вперёд и поддержать. Сейчас мне как-то не хотелось, чтобы он распростерся у моих ног.
— Идём, — вздохнула я. — Горе ты моё луковое.
Рука Элла по-хозяйски обвилась вокруг моей талии.
Вспышка телепортации. И вот уже мы перешагиваем порог шикарной и одновременно с тем, вульгарной комнаты. Наше персональное убежище. Мы неоднократно сбегали сюда из Академии.
Невысокая хрупкая девушка с рубиновыми волосами, вся в черном, отражалась повсюду: справа, слева, под ногами и даже над головой. Медленно-медленно сняла она перчатки с маленьких, почти кукольных, пальчиков, пожала фарфоровыми плечиками и скользнула вперед, не оборачиваясь на спутника, бледного и серьезного.
Я села на кровать, застланную алым покрывалом, и устало сообщила:
— Здесь слишком много зеркал.
Эл не сводил с меня пристального, тяжелого взгляда. Боится? Или хочет меня?
Я вытянула ногу и улыбнулась, насмешливо и призывно:
— Поможешь снять сапоги, любимый? Они такие узкие…
Он приблизился.
Длинные и тонкие, как паутинка, волосы обрамляли красивое лицо с мерцающими, точно у кошки в темноте, глазами. Эллоиссент отличался какой-то болезненной, бесполой, и в тоже время, совершенной красотой. Иногда мне казалось, что я могу смотреть на него бесконечно, как на огонь, раскачивающиеся в вышине деревья или плещущие морские волны.
Я ненавижу тебя, Эллоиссент! Ненавижу. За твою красоту и за то, что тянусь к ней — к тебе! — руками, губами, всем телом. Мне всегда будет мало тебя. Твоих поцелуев, рук, ласк, взглядов. И за это я тоже тебя ненавижу.
Опустившись на колено, он потянулся к моим ногам. Одна рука уверенно легла под колено, а вторая медленно заскользила по голени, пока не замерла на тонкой щиколотке. Жесткие-жесткие, слишком светлые глаза, глянули в упор перед тем, как он одним рывком содрал с меня обувь, заставив прикусить губу, чтобы не вскрикнуть.
Его пальцы разжались. Алый сапожок с глухим стуком распростерся по полу.
Заставив себя улыбнуться, я поменяла ноги. Равнодушно, точно на подставку, поставила ступню на его колено, игнорируя вспышку гнева, сверкнувшую в его глазах. Нарочно скользнув острым каблучком в опасной близости от его мужского достоинства.
Ритуал повторился.
Медленное, мучительно сладкое скольжение кончиков его пальцев по внутренней стороне моего бедра, сводящее с ума; ладонь, обхватывающая ногу под коленом жёстко, почти грубо. Я с трудом удерживалась от желания запрокинуть голову и закрыть глаза. Но отдаться, сдаться мне мешали гордость и обида. Нет, я не смежила веки. Напротив, мы безотрывно смотрели друг другу в глаза, как два кота, готовых схватиться не на жизнь, а на смерть.
Я опустила ноги на пол, целомудренно одергивая пышный ворох юбок.
— Не предложите девушке выпить, маэстро?
— Ты же не пьёшь?
С этими словами Эллоиссент выпрямился, стряхивая воображаемую пыль с брюк. Потом поправил манжеты, не спеша развязал тесёмки плаща и театрально отбросил его в сторону.
Вытащив из бара бутылку красного вина, «Кровь альфов», он легко раскупорил её и, расплескав по бокалам, протянул один мне. Затем вальяжно растянулся рядом, словно сытый кот.
Вкус у вина оказался пряный, обжигающий.
— Сними с себя эту мерзкую грязную тряпку, — поморщилась я, имея ввиду его испорченную во время встречи у борделя, рубашку.
— Тебе не нравится, ты и снимай, — ухмыльнулся он.
— У меня заняты руки…
Толчок. Бокал вылетел из моих ладоней, расплескивая алую жидкость на простыни, одежду и пол, а потом с жалобным всхлипом распался на части
— Теперь они свободны.
Он придвинулся, безотрывно, с вызовом глядя мне в глаза.
— Ну?..
От тёплого дыхания по коже побежали мурашки.
Ненавижу тебя. Ненавижу! За твою порочность, искушенность, любвеобильность. За силу переменчивого, как ртуть, духа. За непонятные мне принципы, которых у меня нет, не было, и никогда не будет. За трижды проклятую преданность твоей треклятой семье. За то, что их воля и интересы для тебя значили, значат и будут значить больше меня.
Ненавижу тебя. За мою жажду. За то, что нуждаюсь в тебе. Бездна! — нуждаюсь, как нуждаются в дыхании, в свете, в воде в знойный день. Как нуждаются в тепле после дня, проведенного на морозе.
Ты нужен мне, как поэту — рифма, матери — младенец, птице — небо, а океану — тайна.
Но больше всего я ненавижу тебя за то, что единственное, что ты можешь дать мне, это ворованные, запретные ласки.
Ненавижу тебя вместе с твоей тетушкой, расписавшей мою жизнь на пятьдесят лет вперед. За что, что ты никогда не приведешь меня в маленький домик в глубине леса, укутанного снегами. В домик, надёжно спрятанный от мира, где нас могло быть только двое.
Ненавижу тебя за то, что, когда меня, точно жертвенное животное, отправят в Фиар, под тяжесть царственной тиары, отдав в руки человеку, при имени которого люди много старше, опытнее и умнее меня, плюются от отвращения и содрогаются от омерзения, ты лишь покорно склонишь свою прекрасную голову. Ты ничего не сделаешь. И не потому, что я тебе безразлична, а потому, что этого требуют интересы твоей семьи. Что такое, по сравнению с правом контролировать столь мощную фигуру на политической арене, как Сиобрян Дик*Кар*Стал, сердце и тело маленькой рыжей ведьмы?
Ты, красивая мразь, не гнушающаяся заводить любовниц даже сейчас, когда я рядом; осуждающая все, что есть во мне, потому что это неправильно; ты, тварь, найдешь себе белую и пушистую женскую особь, достойную стать матерью твоим детям. И ты будешь с ней вежливым, милым, улыбчивым. Так все в вашем роду ведут себя со своими белыми и пушистыми женушками. И, конечно же, она никогда не причинит тебе той боли, которую причиняю я. Потому что не питаются они, белые и пушистые, кровью и болью. Они — не вырвавшиеся из огня, преданные адским силам ещё до рождения, демоны.
