Отца с дочерью совсем затолкали в толпе. Девочка, никогда не видевшая столько людей, взирала на все с открытым ртом. А Мэкчир вглядывался в чужие лица в безумной надежде найти среди них любимое, родное, потерянное навеки…
Целый день по городу с ликующими возгласами носили статуи Белой Девы и Бога Солнца, а на закате перед храмами раздались печальные завывания труб, сопровождаемые скорбными песнопениями и рыданиями плакальщиц, простиравших руки к солнцу, закатные лучи которого казались кровавыми. Едва угас последний луч, крики и стоны возросли многократно. Пламя бесчисленных факелов освещало печальную процессию: статую Златокудрого несли на носилках по запруженным народом улицам, — он лежал, устремив к небу бледное лицо с полуприкрытыми глазами, тело его утопало в алых цветах, и люди, падая перед ним на колени, с горестными криками раздирали на себе одежду. Из храма Белоликой навстречу ему вынесли статую Девы под вдовьей накидкой, и понесся к небу плач:
«Муж мой прекрасный, возлюбленный мой!
Склонившись над тобой, взываю к тебе я…
Склонившись над тобой, взываю к тебе я!
Но очи твои погасли, очи твои не видят меня…
Муж мой прекрасный, возлюбленный мой!
Вся земля по тебе стоном стонет,
Погрузившись во мрак, небо плачет,
Все вокруг скорбит по тебе,
А ты, солнцеликий, не слышишь…
А ты, солнцеликий, не встанешь!
Муж мой прекрасный, возлюбленный мой!
Камнем стало сердце мое…
Камнем стало тело мое!
А ты, солнцеликий, не видишь…
А ты, солнцеликий, не встанешь!»
Рядом со жрицами шли дочери правителя, единственный раз в году покидавшие дворец, — лица их закрывали накидки, но все взгляды были устремлены на них, Эйки же видела только запрокинутое лицо юного бога и отчаяние в глазах отца, устремленных на статую божественной Девы.
Но вот небо на востоке заалело, и плач храмовых труб сменила ликующая песнь звонких струн нумара. С первым лучом огромная площадь перед храмом огласилась радостными криками. Златокудрый воскрес! Гибкие жрицы в стремительном танце сменили вдовью накидку Девы на золотое покрывало новобрачной. Молодые жрецы, чьи обильно умащенные благоуханными маслами тела тоже отливали золотом, окружили помост двойным кольцом, воздев руки к небу. Когда живой лес рук опустился, небесный жених стоял рядом с земной невестой. Сомкнутые уста Белоликой и полуприкрытый взгляд воскресшего бога хранили непостижимую для смертных тайну… Их украсили венками из цветов, руки соединили шарфом-улбуном, и под пение гимнов взмыли ввысь сотни белокрылых птиц. Разлука не вечна. Вечна любовь.
Поднимался к небу дым ладана, сыновья правителя несли шесты, украшенные лентами всех цветов радуги, — как напоминание о сияющем мосте, соединившем Небо и Землю. Обильно лились на алтари молоко, масло и мед, а люди с пожеланиями сладкой жизни одаривали друг друга пряничными птицами и леденцами, в изобилии продававшимися на каждом шагу.
И среди радостных лиц неуместной казалась скорбь на потерянном лице бедно одетого горца. Разряженные в пух и прах горожане смотрели на него с плохо скрытым презрением: вот деревенщина, выбрался в кои-то веки из своего захолустья, так хоть приоделся бы, не портил убогим видом картину всеобщего благолепия. У Эйки сердце разрывалось от обиды за отца. Прижавшись к нему, она сурово смотрела на окружающих, а те удивленно цокали языками: до чего же хорошенькая! И какая беленькая… Неужели дочь этого дикаря? Зачем только Белоликая одарила ее такой красотой, ведь подрастет и достанется какому-нибудь неотесанному мужлану вроде своего папаши!
Жалея бедняжку, доброхоты совали девочке сладости, которые она не успевала съедать, и очень скоро ее единственный карман оказался так туго набит пряничными птичками и леденцами, что их уже некуда было складывать. Объевшись сладким, Эйки изнывала от жажды и, завидев фонтан, бросилась к нему. Тугие струи били из разинутой пасти диковинного зверя, стекая в круглую каменную чашу. Не замечая удивленных взглядов, она легла животом на нагретый солнцем бортик и принялась пить. Хоть вода была теплой и невкусной, Эйки долго не могла оторваться, а когда, наконец, напилась, оглянулась и не увидела рядом отца. Поняв, что потерялась, отчаянно заревела, и возле напуганной девочки мгновенно собралась шумная толпа. Высокий, плечистый мужчина, чьи волосы золотило солнце, внимательно вглядывался в амулет Эйки, даже пытался о чем-то расспрашивать, но она не понимала ни слова. В конце концов, он взял ее за руку и подвел к людям в странных островерхих шапках, одинаковых туго подпоясанных халатах и высоких сапогах. Те быстро нашли Мэкчира, который успел обегать все вокруг и уже не знал, куда идти и что делать.
На прощанье один из них крикнул ему:
— Гляди за дочкой в оба, папаша! Вон она какая у тебя хорошенькая: подрастет — хлопот не оберешься, а ты сейчас уследить за ней не можешь!
Остальные тут же расхохотались — ослепительно-белые зубы так и сверкали на загорелых лицах. Отец, крепко стиснув Эйки в объятиях, растерянно кланялся им, пятясь назад.
— Кто это такие? — спросила она, провожая их взглядом.
— Стражники.
— Странные у них шапки…
— Это шлемы, а не шапки.
Шлемы… Надо запомнить, чтобы рассказать Нэкэ.
В тот же день они покинули город и долго-долго шли по степи. Мэкчир нес дочь в коробе за спиной, и девочка хорошо запомнила тревожно-горький запах неведомых трав, пересвист невидимых чутких зверьков и рассыпающиеся в ночной тьме искры костра, а потом, уткнувшись лицом в отцовскую грудь, с наслаждением вбирала запах его пропахшей дымом одежды и, прижавшись к нему, засыпала, успокоенная: отец с ней, рядом, скоро найдется мама, и они вместе вернутся домой. Домой…
Но вот степь кончилась, и они увидели опрокинутое на землю небо, но беспокойное, дышащее, живое — это было море. Как завороженная, смотрела на него Эйки, и ей казалось, что оно говорит с ней на языке, который она когда-то знала, но забыла, и пока она пыталась вспомнить, показалось селение, окруженное шестами с трепещущими на ветру полосками выгоревшей добела ткани. Вопросительно подергав отца за рукав, Эйки получила краткий ответ:
— На них молитвы. Для защиты.
Хотелось подойти к ним поближе и потрогать, но он не позволил. А еще хотелось спросить: «Куда мы идем?», однако его лицо было таким хмурым, что Эйки не осмелилась и, вертя головой по сторонам, молча думала: до чего странно здесь все! Вместо домов из камня — крытые соломой лачужки, готовые разлететься от дуновения ветра. А при виде женщин с голыми руками и ногами Эйки и вовсе рот раскрыла: в Дагнабе если юбка — то до пят, если рубаха — так рукава до середины ладони, и платок до самых бровей. Тут же никто и не думал ни от кого закрываться, на них с отцом смотрели, не стесняясь, да еще смеялись и что-то друг другу говорили. Стояли эти женщины под длинными навесами, разделывая рыбу, и пахло оттуда так, что хотелось зажать нос. Впрочем, здесь так пахло везде…
