Граф махнул рукой, дабы прекратить спор.
— Я должен держать себя в форме, а не то стану дряхлым, как фон Виллах.
— Но ведь ты в ответе за весь наш народ, отец, — вполголоса произнесла Иссельда. — А вдруг тебя убьют…
— Не убьют!
На губах графа мелькнула презрительная усмешка, словно смерть была чем-то чуждым, что не имело к нему ни малейшего отношения. Озаренное отблесками пламени, его лицо казалось сейчас медной маской божества какого-нибудь варварского племени — и он больше походил на небожителя, чем на обычного человека.
Иссельда пожала плечами. Они с отцом во многом были схожи, и она лучше, чем кто бы то ни было, понимала, что спорить с такими людьми, как граф Брасс, совершенно бессмысленно. В одной из своих поэм Ноблио так и обратился к ней: «О ты, в ком сила и нега шелка…» — и сейчас, с любовью наблюдая за дочерью и отцом, он отмечал их поразительное духовное родство.
— Я узнал сегодня, что Гранбретания захватила герцогство Кельн, — сменил Ноблио тему разговора. — Похоже, ее власть распространяется, как чума.
— Пусть чума, но довольно полезная, — отрезал граф. — По крайней мере, она несет миру порядок.
— Политический, возможно, — с горячностью возразил Ноблио, — но едва ли духовный или нравственный. Их жестокость безмерна, а безумие перешло все границы. У этих людей отравлены души, они стремятся ко злу и ненавидят добро.
Граф разгладил усы.
— Такое случалось и прежде. Вспомните хоть того же булгарского колдуна, что был Хранителем Камарга.
— Да, но булгарец был сам по себе. Подобно маркизу Пешту или Рольдару Николаефу. Они — исключение, и рано или поздно таких всегда настигает гибель. Но Империя Мрака — это целая нация выродков, и творить зло для них столь же естественно, как дышать. Говорят, в Кельне гранбретанцы забавлялись тем, что насиловали маленьких девочек, оскопляли юношей и заставляли людей, чтобы спасти свою жизнь, совокупляться прямо на улицах. Это противоестественно, граф. Похоже, они задались целью втоптать в грязь человечество.
— Все эти рассказы, как правило, сильно приукрашены, мой друг. Тебе первому следовало бы это знать. Меня и самого некогда обвиняли в…
— Я думаю, — прервал его Ноблио, — что подобные истории не приукрашивают истину, а лишь скрывают ее. Если деяния гранбретанцев так отвратительны, то каковы же их тайные пороки?
— Страшно даже помыслить… — с дрожью в голосе поддержала его Иссельда.
— Да, — повернувшись к ней, продолжал Ноблио. — Мало у кого хватит духу поведать обо всем, что довелось увидеть и пережить. Империя несет Европе лишь видимость порядка. На самом деле это хаос, калечащий людские души.
Граф пожал плечами.
— Что бы они там ни делали, все это преходяще. Порядок требует жертв. Помяни мои слова.
— Но цена слишком высока, граф.
— Высока для кого? Что мы видим повсюду? Европа распадается на мелкие княжества, всюду бесконечные войны… Мало кому удается прожить жизнь, ни разу не обнажив клинок. И эти бесконечные перемены… По крайней мере, Гранбретания несет с собой постоянство.
— Она несет страх, мой друг. Я никак не могу с тобой согласиться.
Налив себе вина, граф выпил и, зевнув, заявил:
— Ты слишком трагически смотришь на вещи, Ноблио. Если бы тебе довелось пережить столько же, сколько и мне, ты бы понял, сколь быстротечно любое зло: оно либо рушится само, либо его уничтожают другие. Не пройдет и ста лет, как гранбретанцы станут самым обычным, мирным народом.
С этими словами граф подмигнул дочери, но она, видимо, в душе соглашаясь с Ноблио, не улыбнулась в ответ.
— Эти дикари слишком порочны, чтобы время могло их исправить, даже через века. Посмотри хотя бы, как они выглядят! Носят отвратительные звериные маски, какие-то странные одеяния, которые не снимают даже в жару… и потом — эти их жесты, походка… Все в них заряжено безумием, и это безумие заразно. — Ноблио покачал головой. — А мы своей пассивностью только подстегиваем их. Нам бы следовало…
— Сейчас нам следует пойти спать, друг мой. Не забудь, завтра — первый день празднества.
Устав спорить, граф кивнул Ноблио и поднялся с места, а затем, нежно поцеловав дочь, покинул зал.
Окончание сбора урожая отмечается в Камарге большим народным гуляньями. Дома украшают цветами, люди достают из сундуков праздничные одеяния, по улицам водят молодых бычков, торжественно марширует гвардия. А ровно в полдень на городской окраине в древнем амфитеатре устраивают корриду.
По всему амфитеатру тянутся каменные скамьи, на которых на специальных подушечках рассаживаются зрители. С южной стороны находится небольшая ложа с красной черепичной крышей и двумя колоннами, украшенными искусной резьбой. Багряные занавеси закрывают ложу с двух сторон. Это место графа Брасса, его дочери Иссельды, Ноблио и старого фон Виллаха.
Отсюда открывается прекрасный вид на арену. Слышны взволнованные разговоры зрителей и нетерпеливое фырканье быков в загонах.
Но вот уже шестеро стражей в шлемах с перьями и небесно-голубых накидках протрубили в фанфары. Рев бронзовых труб перекрыл хрип быков и гомон веселящейся толпы. Поднявшись с места, граф Брасс шагнул вперед.
Завидев его, толпа принялась аплодировать, и граф улыбнулся, приветственно вскинув руку. Когда же наконец наступила тишина, он произнес положенные слова:
— Возлюбленные жители Камарга! Сама судьба хранит вас от бедствий Тысячелетия Ужаса. Вам была дарована счастливая жизнь, и сегодняшний праздник лучшее тому подтверждение. Предки ваши, благодаря мистралю, очистившему воздух, были спасены от гибельного яда, принесшего другим народам вырождение и гибель, и потому сегодняшний наш праздник посвящен ветру жизни.
Толпа вновь взорвалась восторженными криками и аплодисментами, затрубили фанфары, затем на арену ворвались двенадцать огромных белых быков с горящими красными глазами. Они принялись метаться по кругу, раздувая ноздри, и рога их блестели на солнце… Этих быков к нынешнему празднеству готовили целый год, и сегодня против каждого из них выйдет безоружный человек, который попытается сорвать у свирепого зверя пестрые ленты, что повязаны у того на рогах и на шее.
Наконец всадники, приветствуя зрителей, выехали на арену и принялись теснить быков в стойла. Едва лишь животные вернулись на место, как на арену выехал распорядитель праздника с золотистым рупором в руках. На нем был пестрый плащ всех цветов радуги и синяя широкополая шляпа. Голос его, усиленный рупором и отражавшийся от стен амфитеатра, походил на рев рассвирепевшего быка. Торжественным тоном он объявил имя первого животного: им стал Краснорог из Эгморта, принадлежавший известному скотоводу Понсу Ячару, затем провозгласили и имя тореадора, Мэтана Джаста Арлийского. Как только распорядитель покинул арену, из-под трибун вылетел Краснорог. Его огромные сверкающие рога были украшены багряными лентами.
