Он ни на мгновение не усомнился в том, что Каменный Кулак сказал ему правду, и на следующий день отправился в Виксберг,[43] где, как рассказывали позже, люто гневался на корабелов за то, что те должным образом не поспешают с постройкой его ладьи.
Эрна хлопотала по хозяйству.
Когда Волькша, вернувшись с Адельсёна, поднимался в светелку, та в очередной раз намывала там пол. На погляд Годиновича тот был чист настолько, что даже неловко было лишний раз ступать по нему в обучах.[44] А ругийка все равно ползала по нему на коленках, озабоченно пыхтела и терла его мокрым пучком соломы. Непослушные рыжие волосы то и дело падали ей на лицо, и она откидывала их запястьем левой руки.
Волькша взошел до середины лестницы и остановился, любуясь, как перекатываются в разрезе сорочки большие, налитые груди, как изгибается тонкий стан, а под юбкой, заткнутой за пояс, двигаются ядреные бедра. Глядя на упоительные прелести Эрны, он ощущал себя и отроком, подглядывающим из густого орешника за девичьим купанием, и в то же время зрелым мужем, которому выпала завидная Доля стать супругом этой неправдоподобно желанной женщины.
– Варг! – обрадовалась и немного испугалась Эрна, увидев его голову в проеме лаза. Без всякого умысла, скорее, из природной стеснительности она запахнула такой соблазнительный разрез рубахи.
– Чего ты там стоишь? – спросила она Волкана. – Подсматриваешь? – по раздосадованному выражению мужниного лица догадалась она и игриво распустила ворот сорочки.
Теперь уж точно Волькша показался себе шаловливым отроком, которого купальщицы высмотрели среди ветвей и потешаются над ним, дразня своей наготой.
– Я… я обувку снимаю, – промямлил Годинович. – В доме чистота несусветная, а я в грязных обучах…
– Да что ты, Варг, – умилилась Эрна, – зачем же я тогда буду нужна, коли и полы мыть не надо будет?
Волькша уже собирался возмутиться, сказать, что он плевать хотел на то, сколь чисты эти самые полы, что завтра он вообще привезет с Екерё[45] целую лодку соломы и будет стлать ее в горнице, дабы менять раз в месяц, но посмотрел на жену и расплылся в улыбке. Не было в ее словах прежней приниженности, а лишь женский задор, отчетливый призыв, противостоять которому у Волкана не нашлось ни возможности, ни желания.
Насытились они друг другом, только когда Велесов светоч[46] прошел половину пути по Колу Сварога.[47] Уханье беспокойной ночной птицы доносилось из недалекой березовой рощи.
– А на Ладожке совы в березняке не живут, – задумчиво сказал Волькша.
– Так, может, это не ночная охотница, а озерная выпь, – предположила Эрна.
– Леля[48] моя, – покровительственно начал Годинович, поднимаясь на локте, – выпь – птаха пугливая, болотная. Она в камышах да тростнике прячется. Да и кричит она, точно хохочет. К тому же тут в округе берега все сплошь каменистые, голые. Камышей-то на острове нет.
Точно в ответ на его слова ночная птица заливисто захохотала. Эрна отвернула от мужа лицо, но и так было понятно, что она улыбается.
– Потешаешься надо мной? – наигранно осерчал Варглоб, проходясь пальцами по ее бокам.
– И в голове не держала, – ответила ругийка, едва сдерживая смех от щекотки. – Это случайно… я… ну, не надо, щекотно… я видела камыши там, где березы подходят к самому берегу… у тебя просто еще не было времени туда сходить… ну, Варг, очень щекотно…
Ее тело мелко подрагивало от таимого смеха. Волькша не унимался, его руки порхали над ее белой, а в лунном сумраке – жемчужной кожей, извлекая щекотку из самых, казалось бы, нечувствительных мест. Эрна уворачивалась как могла, но пальцы Волкана оказывались проворнее, и запруда ее сдержанности рухнула. Заливистый женский смех ринулся в эту брешь и наполнил ночной дом серебристыми перезвонами. И каждая кроха Волькшиной души вторила ему неуемным игривым счастьем…
На следующее утро Волькша отправился к Хрольфу просить лодку.
Увидев Каменного Кулака, шеппарь обрадовался. За ночь его решимость увяла, как сорванный цветок.
– Варг, так ты думаешь, что, придя в Овсяный залив на десяти кораблях, я смогу взять столько добычи, что легко брошу двести сотен крон в пасть Хареку Черепахе? – вместо приветствия вывалил он на Волькшу свои сомнения.
– На десяти?! – притворно удивился Волкан. Нерешительность шеппаря он изучил в полной мере, но в это самое утро ему не очень-то хотелось надолго застревать в доме Хрольфа, убеждая того в его же дальновидности и грозности.
– Так три моих драккара и еще семеро шеппарей просятся со мной в набег. Просились… – уточнил племянник Неистового Эрланда, осознав, что, возможно, не все викинги осмелятся последовать за ним так далеко.
– Да ты только кликни, – уверенно сказал Волькша. – Вот собери их сегодня и все как есть расскажи. Увидишь, через день-другой к тебе еще пяток охотников прибьется.
– Так ты думаешь… – начал было шеппарь излагать очередное сомнение.
– Хрольф, я на самом деле хотел попросить у тебя лодку, – не очень вежливо перебил его Волькша.
Свей захлопал глазами. Нет, мысль о том, что Каменный Кулак не собирается покидать Бирку, уже укоренилась в его голове. Но все же мерзкие мурашки пробежали по его загривку, стоило ему подумать, что Варглоб намеревается отправиться куда-либо с острова шёрёвернов. Куда бы это? Весь его манскап проводил дни в праздной лени, живя в доме шеппаря на всем готовом. А куда поплывет Кнутнёве? А что, как на Адельсён к Ларсу или даже к даннскому ярлу? О богатстве Хедебю[49] не слышал только глухой… С удивительной резвостью мысль Хрольфа обежала все закоулки его землепашеской трусости.
– Мне надо сплавать на Екерё за соломой для пола, да и вообще за припасами. А то в нижней клети моего дома мышь от тоски мается, – пояснил Волькша.
– Да разве на Бирку окрестные бонде не привозят все, что надо для пропитания и житья? А если что особое надо, так, может, я тебе дам, – поспешно предложил шеппарь.
– Дюжины три снопов овсяной соломы дашь на пол для тепла и чистоты постелить? – спросил Годинович с ухмылкой.
– Нет. Соломы у меня нет, – сознался Хрольф.
– Тогда, может, ты умениями златокузнеца владеешь? Мне как раз такой надобен для особой работы, – продолжал язвить Варглоб.
– Ты на Екерё златокузнеца не найдешь, – насупился сын Снорри. – И что это ты собрался заказывать? Уж не серебряный ли обруч для своей фольки?[50]
– Хрольф! – взревел Кнутнёве, вскакивая со скамьи и одновременно переворачивая стол, вместе со всей снедью, что была на нем. – Еще раз назовешь мою жену фолькой, и я тебя убью, как тех ругийских кабанов!
