Какая-то буйная коза, бешено сверкая глазами и фанатично, визгливо мекая, вылетела из-за поворота прямо под ноги коню и плюхнулась на заднюю точку. Бронька едва успел в испуге шарахнуться от взбешенного животного. Но коза, решив идти тараном, снова встала на ноги и боднула лбом его ногу. Конь брезгливо приподнял конечность, но отвечать на подлость не стал: не того полета птица.
— Дунька! Куда ты, окаянная?! — вслед за козой кинулась пухленькая миловидная женщина с веревкой в руках. — Вернись, дурочка, вернись!
Коза же, заприметив немилую хозяйку, подскочила на месте и, испуганно мекнув, помчалась дальше.
Дарен усмехнулся: в каждой веснице одно и то же, одно и то же…
Конь, еще раз брезгливо дернув ногой, пошел дальше, не забывая при этом мрачно всхрапывать.
— Бабушка, — внезапно путник спешился и обратился к маленькой старушке на грубо сколоченной лавочке, — найдется ли здесь человек, который мог бы приютить девочку у себя? Я нашел ее в лесу, — он показал глазами на коня.
Старушка подслеповато сощурилась, разглядывая ребенка, а потом, всплеснув руками, удивленно прошамкала:
— Та это ш Велимка, штароштина дочш нажванная!
"Даже так! — отметил про себя Дарен, но вслух ничего не сказал. — Тем более странно: что делала дочь старосты одна в лесу в двух побегах верховой езды от весницы?"
— А где живет староста, бабушка?
— Та езжай до самой сердцевины весницы, сражу дом-то егойный и заприметишь.
— Спасибо. Дай Оар вам здоровья.
— И тебе не хворать, сынок.
Старушка еще некоторое время смотрела им вслед, а потом снова прикрыла глаза и отвернулась.
Дарен двинулся в глубь поселения, ведя коня, горделиво поднявшего голову. Необычные, редкого янтарного цвета глаза хитро щурились, а в каждом шаге сквозила такое непробиваемое самоуважение и грация, что вершник невольно улыбнулся: точь-в-точь королевский жеребец!
— Эх ты, выпендрежник. — он ласково пожурил коня и посмотрел вперед. — Э, да мы, кажется, пришли.
Изба, срубленная из цельных стволов, радовала глаз своим размером. По сравнению с убогими лачужками, встречающимися Дарену по дороге, она казалась кралльским дворцом. Свежевыкрашенные зеленые ставни, два этажа…
— Господин мерцернарий? — удивление, наигранная радость и чуть немного досады в голосе. — Чем обязаны Вашему визиту в нашу Рябиновку?
Дарен обернулся. Староста (а, судя по всему, это был именно он) изумленно распахнул заплывшие глаза, насколько это позволяли сделать щеки, которые были видны из-за спины. Ушлый, крепко сбитый мужичок был на полторы головы ниже Дарена, и тот мысленно скривился: не понравился ему староста.
— Да вот, дочку Вашу привез, — невозмутимо отчеканил Дарен покосившись на коника, где гордо восседала Велимира, — примете?
Староста неотрывно смотрел на девчушку, потом перевел отсутствующий взгляд на путника.
— Д-да, конечно. Проходите, господин… э-э…
— Дарен.
— Ох-х, конечно, господин мерцернарий, — староста засуетился вокруг вершника, подозвал чумазого мальчишку-конюшего и отправил того чистить коня господина, — мое имя Борщ. Проходите, господин. Мой дом — ваш дом!
Да уж имя этому "господину" подходило как нельзя лучше. Не зря же слово образовалось от "щербы", трещинки… Вот и здесь перед Даром явно стоял человек с щербой, с трещинкой, с червоточинкой…
Дарен слушал сумбурные высказывания Борща вполуха, снимая девочку с Брони. Его мысли уже были далеко отсюда: где-то на дне бадьи с теплой водой. Девочка проскользнула в дом, и путник двинулся за ней, но в дверях остановился и обернулся на продолжающего стоять столбом старосту:
— А что дочка-то ваша в лесу делала?
— Да кто ж ее знает? — преувеличенно весело отозвался Борщ, нервно перебирая руками тесьму, перевязывавшую рубаху под животом. — Она у нас того, чудаковатая немного, мало ли что ей в голову взбредет? Да и не дочь она мне вовсе: так, после смерти сестры сводной осталась сироткой, а я по доброте душевной пригрел ее у себя, да и…
— Понятно, — оборвал его Дарен, демонстративно зевнув. — А как вы объясните тот факт, что Велимира была привязана к дереву?
— Ах! — Борщ охнул, умело изобразив удивление. — Неужто ль опять разбойники на тракте появились? Ох, нехорошо это, не к добру, как же зерно-то на продажу в город возить теперь, коли есть опасность нарваться на людей лихих?
— Успокойтесь. Я на тракте две седьмицы провел и никаких разбойников не видел, — проговорил Дарен, входя в дом.
Комната из-за заливавших ее лучей казалась янтарной. На деревянных стенах висели куклы-охранницы: никого в дом не пропустят с дурными намерениями. Через узкое Оарово окошко проникал тонкий луч солнца, освещавший уголок Бога, в котором исправно находились священные вещи: горстка семян, щепотка соли, камень, зеркальце и потухшая свеча.
"И семена золотистые, — отметил мерцернарий. — Только сила не в красоте, а в душе…"
Раньше у него тоже был такой уголок. Пшеница означала урожай, соль — достаток в доме; камень показывал, в мире ли живет семья, али бедствует да бранится; зеркало отражало злые помыслы, а потухшая свеча символизировала человеческую жизнь. Если кто-то в семье умирал, ее зажигали и ждали, пока не прогорит свеча до отметки, на ней обозначенной. Ежели голод стоял — семян не было видно на красном платке, рядом с остальными предметами. Отсутствие соли говорило гостю о том, что в бедственном положении находится дом, а если зеркальце было перевернуто — то все, наползла болезнь страшная, и умертвила кого-то из семьи.
Но сейчас у Дарена был другой Бог, а точнее, Богиня… И пока он не обзаведется семьей, не будет покровительствовать ему Оар.
— А… да-да, конечно! — снова затараторил староста, о котором путник уже успел забыть. — Проходите, господин! Э-эй, Светислава! Приготовь комнату гостю!
— И бадью с горячей водой, — невозмутимо добавил путник, скидывая запыленный плащ на широкую скамью при входе.
— Дык… — хозяин дома икнул. — Понимаете, господин мерцернарий, воду-то греть надо, да и бадья у нас небольшая: мы ж люди скромные…
— Ничего. Я подожду.
Борщ вздохнул и, уже без ужимок, мрачно ответил:
— Хорошо, господин мерцернарий. Все устроим. Светислава, да где ты уже? Готова комната?
На лестнице показалась жена Борща: румяная крепкая женщина лет сорока в не штопанном еще домашнем платье. На ее лице застыло то же выражение, что приклеилось и к лицу хозяина: "больше масла, меньше супа", так, кажется, мать говорила. Слащавые улыбочки, будто купленные за пять медьков в ближайшей лавочке, плохо скрываемое недовольство в подернутых пленкой страха глазах… Все это успело утомить Дарена за проделанный путь.
