Потом все уселись прямо на землю под Четырьмя Вязами. На ужин была ветчина, пикули, холодные жареные баклажаны, черствый хлеб и терпкое красное вино. Листья вяза, словно легкие монетки, падали вниз, прилипая к хлебу. Чистое, ясное закатное небо отражалось в пруду и в стаканах с вином. Станислас и Поль только что занимались борьбой, так что к ломтикам ветчины прилипли комочки земли, которые баронесса и Роза, шутливо причитая, все пытались смахнуть. Потом мальчишки умчались к Большому Утесу
— запускать машинки через туннель и обсуждать, сильны ли будут разрушения, вызванные грядущими зимними дождями. Потому что дожди непременно начнутся. И все те девять месяцев, что они проживут в разлуке с Асгардом, дождь будет молотить по дорогам и склонам холмов, так что туннель скорее всего разрушится. Станислас на минутку поднял голову, думая о том, как выглядит Дуб в зимнее время — он ни разу не видел его зимой, и ему казалось, что тогда корни огромного дерева, обхватывая, наверное, весь земной шар, жадно пьют темную дождевую воду, скопившуюся под землей. Зида уже дважды прокатилась вокруг дома верхом на единороге, громко вопя от радости, ибо ужин — под открытым небом, прямо на траве, когда можно есть руками и сидеть до первой звезды (которая видна, только если как следует прищуриться), загорающейся над высокими полями в сумерках. После этого, еще громче вопя от злости, Зида была унесена Розой в постель, однако заснула мгновенно. Одна за другой высыпали яркие звезды. Один за другим представители младшего поколения отправлялись спать. Ушел и Томас, унеся последние полбутылки, и долго пел хриплым голосом в дорийском ладе у себя над конюшней. Под вязами остались только сам барон и его жена. В ночном осеннем небе над ними светились желтые листья и звезды.
— Уезжать не хочется, — прошептала она.
— Мне тоже.
— Давай отошлем книги и одежду в город, а сами останемся здесь без них…
— Навсегда, — закончил он; но этого себе позволить они не могли. В соблюдении времен года лежал порядок, который был этим людям жизненно необходим. Они еще долго сидели рядышком, как двадцатилетние влюбленные. Потом барон встал и сказал:
— Пойдем, уже поздно, Фрейя. — И они двинулись сквозь тьму к дому, вошли в него и закрыли за собой дверь.
Солнечным ранним утром, уже одетые в пальто и шляпы, все прямо на крыльце напились горячего молока и кофе, заедая его черствым хлебом.
— Машина! Машина едет! — крикнул Поль, роняя свой кусок в грязь. Скрипя коробкой передач, чуть посверкивая фарами, подъехало такси и остановилось во дворе. Зида уставилась на него, как на врага, и расплакалась. До конца храня верность лету и начатым важным делам, она была унесена в такси на руках и всунута на сиденье головой вперед. При этом она не переставала вопить: «Не поеду! Не желаю я никуда ехать!» Поскрипывая и постанывая, такси тронулось с места. Голова Станисласа тут же высунулась из правого переднего окна, голова баронессы — из левого заднего, а красная злая физиономия Зиды прижалась к овальному заднему окошку; все трое видели, как Томас махал им на прощанье, стоя на солнышке под белыми стенами Асгарда, окруженного холмами. Поль доступа к окошку не имел, однако мысли его уже были заняты совсем иным: поездом, дорогой, и он уже видел — на том конце ленты дыма из паровозной трубы и сверкающих рельсов — горящие свечи в темной, высокой столовой; изумленные вытаращенные глаза лошадки-качалки в углу чердака; мокрые от дождя осенние листья над головой по дороге в школу; серую улицу, словно ставшую короче от холода и туманных сумерек, в которых уже виден далекий веселый свет декабрьских фонариков.
Однако все это было очень давно, почти сорок лет тому назад. Не знаю, бывает ли так теперь, хотя бы в воображаемых странах.
