К утру шорохи стихли. Анна Матвеевна долго прислушивалась, машинально отсчитывая равномерное тиканье будильника, прежде чем решилась приоткрыть дверь. В приоткрытую щель виднелся угол, край стола, придвинутый к нему стул и половичок, чуть сбитый вбок — вроде бы, все, как обычно. Она перевела дух и осторожно, стараясь не скрипнуть, открыла дверь пошире. Постояла, выжидая, и решительно шагнула в комнату.
Если не считать сбитой дорожки, все в комнате было так же, как оставалось с вечера: диван, гладко застеленный покрывалом, окно с вылинявшей занавеской, телевизор, стол с коробкой из-под туфель и мирно спящей жабой. Матвеевна уж было открыла рот, чтобы ругнуть самую себя за пустое паникерство, но, присмотревшись к жабе, вздрогнула и выронила будильник, который брякнулся об пол и, удивленно тренькнув, развалился на две половинки — жаба непостижимым образом за ночь окаменела.
— Чудеса! — пробормотала Анна Матвеевна и осторожно коснулась отполированной спины, проведя пальцами по острому хребту и лаково поблескивающим в дневном свете бородавкам. Странный зеленоватый камень щекотнул могильным холодом пальцы так, что они сами собой сложились в щепоть и взлетели ко лбу, творя крестное знамение. — Свят-свят-свят! Живый в помощи Вышняго, в крове Бога Небеснаго водворится… Водворится…
Дальше псалом на ум не шел, хоть тресни, но в ответ на торопливый шепот под каменным брюхом что-то завозилось, зашуршало, и наружу высунулась цыплячья головка с клочками желтого пуха, неловко дернулась, потеряла равновесие и шлепнулась на сено, выдергивая на свет божий тщедушное тельце о четырех проволочных ножках. Матвеевна, застывшая с щепотью у пупка, ошалело смотрела, как цыпленок, помогая себе зачатками крыльев, с трудом поднялся, попытался шагнуть, но запутался в собственных ногах и снова упал, зашипев от обиды. И это неожиданное змеиное шипение окончательно вышибло из Матвеевны дух, и она тяжело рухнула в обморок, сдергивая со стола скатерть. А потому уже не видела, как вывалившийся из коробки птенец уютно устроился на ее мягкой груди, и, зябко подогнув под себя все четыре ножки, задремал.
Глава 3,
в которой Анна Матвеевна находит в птенце-неуроде родственную душу, подходит к его воспитанию с полной ответственностью и по ходу дела узнает о существование в Верхнем Кривино тайной организации
С этого мирного момента и началось их взаимное существование. Сперва Анна Матвеевна чуралась птенца, поскольку, во-первых, потеряв одного за другим Ванечку и подружку-жабу, не хотела больше обзаводиться привязанностями, чтобы потом душу не рвать понапрасну. А во-вторых, вполне справедливо находила жабьего вылупка уродцем, природной аномалией. Но со временем, так уж было устроено ее щедрое сердце, все равно привязалась. А там и его безобразие перестало мозолить глаз. Подумаешь, эка невидаль — четыре ноги! У любой скотины четыре и ничего, справляется. Ну и что из того, что у него хвост, как у ящерицы. Каждой божьей твари хвост положен, значит, есть в этом какая-то жизненная необходимость. Гребешок пробился странный, шипастый — ну, это уж у кого как. Люди тоже все разные. Вон, у Ленки-продавщицы верхняя губа коротка, на зубы не натягивается, и оттого всегда кажется, будто за прилавком стоит затянутая в ситец гигантская мышь. А Ссыка тоже непригляда, у него уши разные: одно, в отца, оттопыренное, а другое прижатое от матери. Смех один, а не внешность. У Васятки в этом вопросе все гармонично. Даже чешуйки одна в одну, ни кривее, ни краснее.
Рассуждать — рассуждала, однако от посторонних глаз прятала. Так, на всякий случай.
Васенька рос ласковым, но хилым. Ел с неохотой и постоянно мерз, тоненько позвякивая чешуйками. Матвеевна дров извела за эту зиму вдвое больше обычного, а к весне справила ему драповое пальтишко и навязала мохеровых свитеров. Когда мартовское солнышко залило зернистый снег льдистым стеклом и развесило на крышах сосульки, Вася в пальто, перехваченном поверху крест-накрест платком, впервые вышел из дома. Он зажмурился от солнечного света, скользя, прошелся по насту, с интересом тюкнул какую-то веточку и опрометью бросился домой, поджимая посиневшие ноги.
Пришлось Матвеевне еще и на сапоги заморочиться. Пошла в Верхнее Кривино к Ивану Степановичу, одному на оба Кривина сапожнику. Долго и уклончиво объясняла свою надобность, и размер показывала, чуть раздвинув щепоть — вот такие нужны. Потом подумала и увеличила маленько — на вырост. Обычно покладистый Степаныч вдруг заупрямился.
— Нет, Матвеевна, пока не скажешь, за каким перцем тебе это нужно, не стану шить!
— Да какая тебе разница-то? Ты тачаешь, я плачу. Не торгуясь, сколько скажешь, столько и отсчитаю.
— Четвертной!
— Да ты что, — ахнула Матвеевна. — Совсем сдурел? Где ты такие цены видел? За четвертной в райцентре на мужиков сапожищи продаются. А мне же вот такие надо, понимаешь, маленькие. На них и кожи-то не понадобится, из обрезков собрать можно.
— Объяснишь, цена другая будет. А так — четвертной, — и уткнулся в работу, словно Матвеевны рядом и не стояло.
Ну не сука ли? Матвеевна покряхтела, посчитала, повздыхала и решилась на позор.
— Да как бы тебе объяснить… Одиноко мне. Ни детей бог не дал, ни семьи. Уж скоро сорок лет, как одна кукую…
— Ну? — Степаныч отложил шило и глянул нетерпеливо. — Ты мне мозги не засоряй, я таких историй, знаешь, сколько на своем веку выслушал. По делу говори.
— По делу… Это… Ну, коли по делу… В куклы я играю, понимаешь… — Матвеевна сжалась — сейчас заржет старый дурак, как конь, а к вечеру разнесет по всей округе, что рябая ведьма совсем с ума спятила, в детство впала. Но Степаныч посмотрел в ответ неожиданно серьезно.
— Отчего ж не понимаю?.. Что я, зверь что ль какой?.. Ну-кась, покажи еще раз размер? К завтрему приходи, готово будет.
— Только мне две пары надо. Куклы у меня, понимаешь, две…
— Лады, будут тебе две. Тогда к послезавтрему. Я одни красненькие стачаю, а другие желтые. Будут твои куклы, как принцессы.
— Мне не надо разные, мне одинаковые надо, — и видя, как по лбу Степаныча снова ползет вверх удивленная бровь, торопливо добавила. — Ну, чтобы они не ссорились. А то у одной — красные, у другой — желтые…
Послезавтра сапожки были готовы. Красные с меховой оторочкой и тонкими витыми шнурками — не поскупился Иван Степанович, все мастерство вложил. И денег не взял, стыдливо отвел протянутую руку.
— Ты эти гроши себе оставь, на мороженое. Лучше вот что… Пойдем, я тебе тоже кое-что покажу.
Степаныч провел ее через сени, позвенел ключами, отпирая замок, щелкнул выключателем, и Анна Матвеевна восхищенно ахнула: все пространство прилепленной к бревенчатой стене кладовой было превращено в миниатюрный мир. Над тонкими речками изгибались точеные мосты, росли вверх крепенькие, как грибы, холмы, обвивала их бока железная дорога, а над стеклянной поверхностью озера дремали рыбачьи лодки, ни дать, ни взять — настоящие. Степаныч клацнул какой-то кнопкой и мир ожил. Из тоннеля вынырнул красный паровоз и запыхтел по рельсам, таща между растопыренными елками блестящие вагоны, а в окнах разбросанных домов вспыхнул свет.
