Но я не муха, как ни тяжело ворочаются мысли в разом опустевшей голове, под недосягаемо высоким куполом черепа. Я человек, а человек всегда мыслит… общается… ходит на работу… делает свое дело… зачем-то.
— Как там, на работе, — вяло, без вопросительных интонаций произношу я. Лишь бы что-то сказать.
— Юлят! — рубит Гера. — Врут и юлят. Говорят, ты на него опиралась, расшатывала, подкоп под него вела, под урода этого. Сама, мол, виновата.
— А-а-а… — усмехаюсь я. Второй раз. Это неплохо.
Смутно помню, что там было потом, после того, как статуя попыталась меня убить. Рукой и ногой пришлось пожертвовать, но мне удалось оттолкнуться от наползающей на меня неотвратимой гибели. Оттолкнуться всей своей жаждой жизни. А она у меня огромная.
Я — такая, какая я есть, одинокая, неустроенная, стареющая — дорога и нужна себе. Я хочу жить, хочу вернуть свою жизнь назад, хочу достичь преморбидного* (Преморбидный — "до болезни". Прим. авт.) состояния, которое не умела ценить до болезни, как не может человек ценить воздух, которым дышит каждое мгновение, — до тех пор, пока он есть… И я не впущу в свой мозг покорное стремление к смерти, овечье, жертвенное, нерассуждающее. Я проживу каждый день, включая и те страшные, судорожные вспышки, когда подоплека происходящего видится мне в образе верхнего мира.
Гера охотно слушает, когда я ему рассказываю про верхний мир. Говорит, что это похоже на компьютерную игру, хотя сам бы он в нее играть не стал. А я — тем более. Вот и получается, что я увязла в компьютерной игре, в которую ни капельки не хочу играть.
Как же мне тогда выиграть? Вот в чем вопрос…
Через неделю мы с Герой уже пируем у меня в квартире. Я в гипсе, делать ничего не могу, сижу на нарах, как король на именинах — ну, как королева. Гера закармливает меня фруктами, режет их на дольки и накалывает на шпажки, чтоб я не пачкала лицо и руки. А то придется тащить это ставшее огромным и неуклюжим, словно пьяный динозавр, тело в ванную.
— Ты чего-нибудь хочешь? — спрашивает Гера поминутно.
— Уймись наконец! — хохочу я. — Не то я потребую белый лимузин, мужа-олигарха и пару коньков в придачу!
Гера смотрит на меня нехорошим, проницательным взглядом. Слишком проницательным. Сейчас последует ТОТ САМЫЙ вопрос.
— Аська, ты продолжаешь принимать свои таблетки? — наконец роняет он.
Вот оно. Племянник быстро догадался: живой и веселой я становлюсь неспроста. Антипсихотики забирают не только то, от чего ты и так стремишься избавиться, но и то, что ты бы по доброй воле ни за что не отдала — способность просто шутить, просто смеяться, просто работать, просто выдумывать свое, никем до тебя не выдуманное, порожденное твоим воображением, твоим личным волшебником, спрятанным глубоко в мозгу. От таблеток он пропадает, перестает беседовать с тобой, обсуждать дела, давать советы, избавлять от одиночества, от ощущения, что все кругом РАЗГОВАРИВАЮТ — и только ты, словно глухонемая, запертая к тому же в одиночке, тупо, молча пересыпаешь песок своих дней из ладони в ладонь, не имеешь ни друга, ни собеседника, ни защитника…
Я знаю, сейчас он и без моих жалких оправданий все поймет и начнет ругаться. Он смешно ругается, как-то по детски, беспомощно, но я все равно стараюсь сделать обиженный вид, будто взаправду сержусь на его обвинения, будто принимаю их всерьез. Но Гера, вопреки моим ожиданиям, молча смотрит на меня и что-то напряженно обдумывает.
— Хочешь попробовать еще раз? — спрашивает он.
Я киваю. Конечно, хочу. Я все время хочу попробовать еще раз, самостоятельно, без проклятых таблеток уравновесить свою жизнь. В ней что-то сдвинулось, когда я была уже совсем взрослой, тридцатилетней — сдвинулось и покатилось, набирая скорость, точно камни в осыпи, и потекло, и накрыло меня оползнем, тоннами неподвижной грязи, перемешанной с камнями, сломанными деревьями, порванным и перепутанным хламом из снесенных домов… Я выжила, выкопалась из-под оползня, а теперь хочу так устроиться, чтобы больше никогда, никогда не настигла меня чертова лавина. Хочу понять, где я ошиблась и как мне сжиться с последствиями той давней, похороненной в неведомом вчера ошибкой.
Что ж. Моему самому близкому — нет, единственному близкому человеку не нужно объяснять, в чем состоит смысл моей жизни. Он и так понимает. Просто он бессилен. Как и я.
— Может, тебе отвлечься? — рассуждает Гера. — Они говорят, тебе нужно хобби.
Они — это психиатры. Они все время говорят… всякое. Заведите друзей, заведите хобби, заведите собаку. Ах, у вас кошка? Вторую заведите! Чаще гуляйте, чаще общайтесь, чаще бывайте на людях, наладьте отношения с родными, мы им книжечку подарим, в которой четко прописано, как с вами нужно обращаться, дабы чего не вышло…
Я не могу ни возразить им, ни согласиться. Большая часть того, что они мне советуют — это игра. Игра в помощь, игра в лечение, игра во внимание, игра в надежду. И они придут в бешенство, если узнают о моих планах. О моих планах проторить свой собственный путь на свободу из этой одиночки.
Все, что меня действительно занимает, мне вредно. Это как еда: что бы ты ни любил, тебе этого нельзя. И неважно, в каком количестве. Да хоть в микроскопическом — это ВРЕДНЫЕ продукты. От них бывают холестериновые бляшки, диабет, диатез, дисбактериоз, фиг знает какие еще «ди». Так что держи свои шаловливые ручки подальше от прилавка с вкусностями.
Как говорила моя мать, "еда должна быть невкусной, иначе фигуре капец". Она была большая мастерица хранить фигуру, моя мама. Это был джойстик ее жизни — охрана фигуры.
А у меня — другой джойстик. И когда мне начинает казаться, что жизнь моя утрачивает смысл, я не могу не ухватиться за него. Вот и сейчас я готова — да что там, прямо руки чешутся — стиснуть на нем пальцы. Мой джойстик Гера высокопарно называет "творческим мышлением".
Хотя на самом деле это скорее коктейль из лени, обжорства, сидения у окна и чтения всего подряд — пока в голове сама собой, из трепотни внутреннего голоса, из обрывков разноголосицы со двора, из завиральной символики снов не вылепится еще один штрих к картине верхнего мира, которую я собираю, словно паззл, уже многие годы. Тогда еще один осколочек станет на свое место, и душа моя воспарит.
— Я завтра зайду, — сухо говорит Гера, окидывая взглядом мое жилище. — Принесу тебе молока и… В общем, зайду.
— Ты ангел, — улыбаюсь я в ответ.
Гера знает: для меня главное сейчас, главнее всего на свете — удержаться на тонком-тонком краю доверия и интереса к окружающему миру. Это даже не край, не тропка — это канат над пропастью, скользкий и провисающий, по которому я иду без балансира и без страховки, а другой его конец прячется за серым туманом, поднимающимся из бездны.
