— А вон там, прям напротив, — славояры. Гляди, как беснуются! Наш противник, смекаешь? Не самые заклятые вражины, но всё же недолюбливаем друг друга… Отсюда их неважно видно, но лучше тебе, приятель, и не видеть этих ребят вблизи. Настоящие звери! У себя на славоярщине бегают по лесам голышом, шерстью с ног до головы заросли, как медведи настоящие, и весь словарный запас на четыре слова: «ололо», «ар-р-р», «ы-ы-ы» и «вотка».
Я пытаюсь разглядеть наших противников — с той стороны арены, где плещутся сине-золотые знамена. Лиц почти не видно, но могу представить себе — мне приходилось видеть славояров раньше. Один из этих, как выражается Кефир, дикарей, служил у нас в студгородке швейцаром. Приятный пожилой дядька, и лексикон у него был вполне человеческий. Правда, кожа на лбу и скулах постоянно шелушилась от бритья.
— А на остальных? — спрашиваю я, указывая на соседние трибуны, где пестрота шарфов и флагов пореже. — Вон там кто?
— А, эти! — презрительно машет рукой Кефир. — Эти вообще не при делах. Одно слово — «мирка».
На арену, разгороженную обширными секциями («Стихийки, — поясняет Кефир. — В этом половина драйва!»), выходят команды.
С обеих сторон они состоят из мортифицированных покойников — землистая кожа, проступающие синие вены, жгуты-мышцы, грубые шрамы, оскаленные голые десны, набыченные лысые лбы, яркие бельма глаз.
Ревет сирена, на арену вбрасывают мяч — им служит залитая коллоидным раствором отрубленная голова очередного погоревшего на взятках чиновника.
Лучший вариант карьеры в Яр-Инфернополисе — присоединиться к чиновничьему аппарату, некрократии. Первая ступень на пути к физическому бессмертию. Морт-техники превращают заурядных клерков в некрократов — лишенных эмоций, серокожих «слуг народа» с пансионом и обширным списком привилегий. Но если тебя ловят на коррупции, имперское законодательство беспощадно.
Давным-давно это были публичные казни с топорами и плахами, с народными гуляниями, пирогами и сбитнем. А потом коррадцы разворошили осиное гнездо — послали своего мореплавателя Коламбуса, наивного идеалиста, за океан в поисках края мира. Вместо края мира он нашел густо населенный материк.
Коламбус не вернулся. Вместо него с той стороны океана приплыли рубберы — Люди Древа, Сыновья Пернатого Змея.
Рубберы наступали. Аккуратные средневековые городки с ратушами, церковками и мельницами они превращали в оплоты своей империи — «живограды» с Древами-Кормилицами. Древам посвящен был жертвенный ритуал, который превратился в спорт и получил название «хедбол». Рубберы захватили и Корраду, и Фарлецию. Могли бы пройти и дальше, если бы не генералиссимус Сирен-Ордулак и наша дипломатия, которую мы оттачивали в череде пактов, интриг и заговоров две тысячи лет.
Мы не смогли одолеть друг друга и начали процесс интеграции. Мы им — морт-техники, некрократов, паротанки, водку, синематографы и дирижабли. Они нам — хедбол, кетчуп, матэ-коку, деликатес для богачей — безумно дорогую потейту.
А еще — гумибир. Из-за пристрастия к нему соседа-однокурсника Роди меня и выгнали из универа.
Гумибир, гребаные разноцветные мишки — священные рубберские зверьки…
Не хочется вспоминать.
Я слежу за игрой, мало что понимаю. Мертвяки сначала гонят голову-мяч в одну сторону, потом в другую. Различаются между собой только боевой раскраской: наши выкрашены черно-красным, славоярские — синим с золотом.
На определенных секциях в игру вмешиваются стихийные усложнители — внезапно бьют огненные струи, фонтаны шипящей кислоты, из люков в арене выскакивают жадные рубберские мухоловки, хватают цветками-пастями зазевавшихся нападающих.
Пострадавших (съеденных, испепеленных, утонувших) игроков немедленно заменяют. При нарушениях судья свистит, пускает сигнальные ракеты. Желтая ракета, «предупреждение» — в воздух. Красная, «удаление с поля» — прямо в мертвяка. Превращает его в ревущий бегающий факел, беспорядочно мечущийся среди препятствий.
Над стадионом царит шум тысяч голосов, но невозможно выделить в этом гомоне ни одной отдельной реплики, ни крупицы смысла, пока наконец на противоположных, славоярских, трибунах болельщики не разражаются сокрушительным шквалом:
— А-а-ар-р-р, а-ар-р-р, ололо! «Мортинжин»! «Мортинжин»! — и этот многоголосый хор перекрывает всё, несется вверх с клубами пара и дымом фабричных труб, к теням дирижаблей в задымленном небе.
— Вот же ж дикари гребаные! — хохочет Кефир. — Гляди, как заводят! Ну, щас Дрозд им устроит! Вон он, вон!
Я щурюсь, пытаясь разглядеть, куда показывает Кефир. И вдруг вижу Дрозда. Тот еще мгновение назад был рядом с нами. А теперь уже бежит по служебной полосе между ареной и трибунами. В одной руке у него рупор, в другой — красная трубочка фаера.
Его преследуют несколько полицейских, но он оказывается быстрее. Добегает до трибун славояров, сипит в рупор — прекрасно слышно даже нам:
— Волосатый медведя прищемил себе мудя!..
Зажигает свой фаер и швыряет его в гущу сине-золотой толпы.
На него с двух сторон налетают пятеро полицейских, валят на землю и крутят руки за спиной. Тащат его прочь от разъяренных славояров, лающих и бранящихся, тянущих вслед шерстистые лапы.
Кефир хохочет, черно-красные трибуны поддерживают своего героя многоголосым воплем восхищения и оглушительным «Яр-ко-ни!».
* * *
Матч закончен. Полицейские выпускают поостывшего Дрозда. Сегодня он — герой вечера, приятели качают его, несут через оцепление на руках.
Я чувствую невероятную усталость, говорю Кефиру, что отправлюсь домой.
Он не пытается меня задерживать, на прощание хлопает по плечу, а сам уже лезет сквозь толпу своих соратников обнимать смельчака Дрозда.
Я бреду прочь от стадиона, сначала по засыпанным мусором задворкам Каян-Булатовского, в толпе «мирки», как их называет Кефир, — обычных зрителей, таких же, как я сам, без всякой атрибутики.
Бреду, спрятав руки в карманы, и думаю о своей печальной судьбе. О том, что вот есть люди, которые так весело умеют развлекаться! И нет им дела ни до журналистики, ни до гумибира с универом. И не предстоит им, как мне, тяжелейшего разговора с отцом, которого я так подвел…
В какой-то момент я оказываюсь вдали от оживленных улиц и понимаю, что заблудился.
Смеркается. Стою между глухими стенами краснокирпичных лабазов, исписанными густой вязью непонятных граффити, и обширным, сплошь поросшим сухостоем пустырем, от которого меня отделяет ржавый, опутанный мочалом забор из сетки-рабицы.
Из вентиляционных отверстий по сторонам улочки вырываются клубы пара, образуют подобие туманной дымки, в которой навстречу мне движутся смутные тени. Переговариваются между собой на незнакомом, рыкающем наречии. Взъерошенные патлы, просторные рубахи навыпуск, поблескивает золотое шитье на длинных шарфах. Славояры.
