— Мой сын Тенгель человек средних способностей, благослови его Бог! — начала она. — А ты, Дан, гений, благослови тебя Бог еще больше. Но ведь это не означает, что ты должен целые дни проводить за своими книгами? Послушай, мой дорогой, мне кажется, Маделейн какая-то бледненькая в последнее время, подай мне, пожалуйста, клубок, будь добр. Уж не ждет ли она?..
Дан со вздохом отложил книгу о месторождениях минералов в Уппланде и поднял откатившийся клубок.
— Бабушка, милая, Маделейн превосходно себя чувствует, и она не ждет ребенка.
— Как жаль, а я была уверена, что она наконец забеременела. Сколько вы с ней уже женаты, восемь лет?
— Восемь.
— Странно все-таки! Никогда не случалось, чтобы у кого-то в нашем роду вовсе не было детей!
— Это, конечно, так, но, с другой стороны, мы и не плодимся, как кролики.
— Но хотя бы одного ребенка рожают все! Наверное, все дело в Маделейн, я в этом почти уверена.
Дан, сматывая клубок, приблизил свое лицо к ее лицу. В голосе его послышалась угроза:
— В таком случае, бабушка, пусть этот разговор останется между нами! Маделейн и сама мучается из-за своей бесплодности, не будем доставлять ей лишних огорчений.
— Я и не собиралась этого делать, — стала оправдываться Виллему. — Маделейн — прекрасная женщина. — Виллему чертыхнулась, потому что клубок снова упал. — Прости меня и забудь мои слова! Она так любит нас всех, — будь добр, подними мой клубок, — вы с ней выглядите почти такими же счастливыми, как мы с Домиником. Учти Дан, после пятидесяти лет супружеской жизни! Видел бы ты, каким красивым был в молодости твой дедушка!
— Он и сейчас еще красивый.
— Да, конечно. Но ты не находишь, что он немного сдал? — Виллему понизила голос. — Доминик стал все забывать.
— Подумаешь! А кто забыл позавчера в Мёрбю свои перчатки? А на прошлой неделе у Врангелей — шляпу?
— Какие мелочи! Неужели ты находишь меня старой?
— Что вы, бабушка, вам никак не дашь больше девяноста!
— Негодник, мне же еще нет и семидесяти! — Виллему засмеялась. — Пойми меня, но по-моему, Доминик опасается, что его ветвь Людей Льда на тебе прервется…
— Не надо валить все на дедушку! Вы сами этого опасаетесь, бабушка. И я — тоже. Но с этим мы ничего не можем поделать. Не отказываться же мне от Маделейн по этой причине? Этого вы от меня никогда не дождетесь!
— А этого никто и не ждет! Как ты мог так подумать? Конечно, я могу иногда проучить какого-нибудь гордеца, но я никогда не была бессердечной или жестокой. И ты прекрасно знаешь, что я очень люблю Маделейн.
— Конечно, знаю. — Дан улыбнулся. — Вы с дедушкой такая трогательная пара, особенно, когда семените по саду.
— Мы не семеним!
— Ну бродите!
— Это уже лучше. Мы умрем в один день, такова наша воля.
— И это тоже? Разве это зависит не от Господа Бога?
— Нет, если речь идет о нашей любви. Она неразлучна.
— Ну вот, бабушка, вы уже заговорили по-шведски с ошибками и ваш клубок опять закатился. Положите его в более надежное место, с коленей он все время падает.
— А ты поднимай! — Виллему стала серьезной. — Ты слышал, что Берит умерла? Горе какое! Бедняжка так болела. Жалко Альва и Ингрид! Им пришлось столько пережить из-за своей усадьбы.
— Меня огорчает, что Ингрид с ее светлой головой вынуждена отдавать все свое время хозяйственным заботам.
— Ни слова о хозяйстве. Но конечно, она не на своем месте! Хотя… говорят же, то, что у женщины выше груди, — лишнее.
Дан задумался:
— Я знаю в Кристиании несколько ученых. И мог бы найти там для Ингрид какое-нибудь занятие.
— Не думаю, что Ингрид устроит «какое-нибудь занятие», — сухо заметила Виллему. — Ей нужно настоящее дело.
— Это и было бы настоящее дело.
— Ей бы мужа себе найти, — вздохнула Виллему. — Альв пишет, будто она обещала Берит выйти замуж, да, видно, просто хотела порадовать мать. Ингрид и не думает о браке. Впрочем, не так-то просто найти подходящего мужа для такой умной женщины, к тому же отмеченной нашей печатью. Мужчины любят женщин, которые их слушаются и смотрят на них с восхищением.
— Вы так думаете? — усмехнулся Дан. — Я что-то не заметил, чтобы вы особенно любили слушаться, бабушка.
Мысли Виллему были уже далеко.
— Какое странное письмо пришло от Венделя! Между прочим, у него родился сын, ты знал об этом? Мальчика назвали Эрьян. Это неплохо, они почтили память славного человека… Да, так о его письме. Он пишет о потомках Людей Льда, которые живут в Сибири. Поразительное известие!
— Да! Мне о многом хотелось бы потолковать с Венделем. Похоже, сведения о Тенгеле Злом, которые он там раздобыл, чуть ли не полностью совпадают с тем, что удалось разузнать мне.
— А ты не мог бы поехать в Сконе и потолковать с ним? Он-то, калека, сам никуда не может поехать со своими ногами.
— Вы хотели сказать, без ног. Да, я уже думал об этом, но именно сейчас мы в Уппсале ставим важные опыты и я не могу уехать из дому.
— Понимаю. Но ты подумай об этом Дан, подумай!
— Обязательно, бабушка. Его письмо никак у меня из головы не идет. Какое несчастье, что он никогда больше не увидит ребенка, который у него там родился.
Дан задумался. Взгляд его стал невидящим.
— Было бы очень любопытно познакомиться с арктической флорой Сибири, — прошептал он почти про себя.
Виллему наблюдала за ним со странным блеском в глазах. Наверное, ей хотелось снова стать молодой. Молодой искательницей приключений…
И вот пришло письмо от Ингрид.
Оно было адресовано Дану. Лично.
Он с удивлением распечатал его. У них в доме не читали писем друг друга, Люди Льда считали это ниже своего достоинства. Видно, Ингрид было очень важно, чтобы ее письмо попало в нужные руки. Он стал читать:
«Дорогой брат!
Не думала, что когда-нибудь мне придется написать тебе это письмо. Поверь, что решение написать его далось мне дорогой ценой. Дан, мне не хотелось бы осложнять твою жизнь, но у меня нет иного выхода. Постарайся понять меня и простить.
Мне страшно, Дан! Я боюсь за жизнь моего маленького сына. Как ты знаешь, у нас в Гростенсхольме свирепствует чахотка. Тебе известно, что от этой безжалостной болезни скончалась моя обожаемая мать. Отец тоже болен чахоткой, но насколько опасно, я не знаю. Боюсь, что его болезнь зашла достаточно далеко. Теперь заболели чахоткой и дети, с которыми играл мой сын, у меня тоже уже давно не проходит кашель. Ульвхедин говорит, что кашель у меня не чахоточный и пройдет, но мне трудно поверить ему. Я не могу покинуть усадьбу, потому что должна помогать отцу, он тяжело переживает смерть матери. Однако моего сына, ради которого я, собственно, и живу и которого люблю больше жизни, я хочу отослать из Гростенсхольма — он не должен заразиться чахоткой! Не должен, Дан! Он такой славный мальчик, самый лучший ребенок на свете.
