— За присутствующих здесь прекрасных сеньор!
Бона отказалась поддержать мой душевный порыв, может потому, что ей налить я попросту забыл.
Трапезовали в молчание. Отсутствие диалога ничуть не тяготило. Я весело уплетал овощи и мясо, запивая еду доброй мадерой. Готовка отличная! В меру острая, что бы возбуждать жажду, в меру постная, что бы не вспоминать о соленых огурчиках и водочке, разумно порционная, что бы не обожраться до заворота кишок. На выпивку то же не погрешу — шла как родная, ложилась ровно.
Поев поцыкал застрявшую в зубах жилку телятины и откинувшись на спинку стула, следил, как ест Бона. Аристократический ритуал у сеньоры затянулся. Она ела, и пила будто исследовала каждый кусочек, каждый глоток на ДНК-совместимость со своим организмом. Не выдержав моего праздного лупления глаз, Бона отложила нож и вилку.
— Ты ел как мужлан! — укорила она меня.
— Все свои! — отмахнулся я и взял со стола бутылку.
В полупрозрачном батисте, с выбившейся из прически прядкой, плавными жестами обнаженных по локти рук и осуждающим взглядом исподлобья она доставала меня до самых печенок. Хотя… Вполне возможно давал о себе знать цирроз, начавшийся от злоупотребления спиртным.
— Деревенщина, — возмутилась Бона моим не аристократическим поведением.
— Есть немного, — польстил я согласием даме моего сердца.
Но Боне мои речи, что блохастой собаке оркестровая музыка.
— Куда ты дел свой медальон с рубином? — спросила она, указывая вилкой мне на грудь, где означенной вещице полагалось быть.
Незабвенный Гамлет разглагольствовал с черепом в руке, а я, сжимая бокал с вином.
— Не всякий раз предугадаешь, — рассматриваю мадеру на свет, — где обретешь, где потеряешь!
Сцена окончена! Занавес! Пью до дна!
— Ты промотал подарок императора, — обвинили меня в растрате имущества. — Сумасшедший!
Что ответить? Ничего!…И потянулся бутылкой.
— Оставь! — рассердилась не на шутку Бона, убрав посудину из-под моей руки. Один из псов, свернувшихся у двери, поднял голову и зарычал. — С тобой невозможно разговаривать, мерзкий пьяница! Отправляйся спать! Немедленно! — и предупредила, — Душегуб, Людоед! — псы послушно отозвались, сделав стойку. — Стеречь!
— Как скажешь! — наклоняясь над столом, я как можно двусмысленней сказал. — Думал, мы успеем написать епископу.
По морде не получил не понятно почему. Занесенная рука остановилась на замахе.
— Убирайся прочь! — её презрению не было границ.
— Какую спальню укажешь? — я залез в вазу с фруктами и выудил огромный краснобокий персик. — Предпочитаю твою.
— Убирайся! — не желала слушать моих намеков Бона.
Пришлось удалиться. Закрыв за собой дверь личных покоев, нырнул на кровать. Лебяжье ложе по-матерински нежно приняло в просторные объятья мое неизбалованное сибаритством тело. Не сказано хорошо! Должно быть, так чувствуют себя ангелы, блаженствуя на белоснежных облаках, млея под лучами солнца и обмахиваясь для прохлады собственными крыльями. Я горько вздохнул. Ангелом дозволенно многое. Нам же убогим разве только повалятся на чистых простынях в сапогах и с неумытыми физиономиями.
Расстегнул пояс с мечом и кинул на комод, разметав строй шкатулочек и пудрениц. Повернувшись на живот, прополз по-пластунски и боднул головой в подушку.
— Спокойной ночи, малыши! — пожелал я и, выплюнув персиковую косточку за изголовье, отер губы о наволочку. Спать я не собирался. После мадеры и фруктов, хотелось легкомысленной радости амурных похождений.
Належавшись вдоль и поперек, встал. Хмель немного выветрился и не мешал к проведению вылазки. Прокравшись к двери с осторожностью диснеевского кота Томаса, прислушался. Тишина. Приоткрыл дверь и посмотрел в щель. Псы насторожились, их чуткие уши завертелись локаторами. В столовой ни кого, пусто. Судя по звуку льющейся воды "моя любовь" изволила принимать ванну. Одна… Розовая и скользкая! Я внимательно пригляделся к четвероногим стражам. Хорошо ли вышколены собаки?
Не таясь, прошествовал к столу и взял бутылку муската. Глоточек за папу, глоточек за маму…
— Цезари! Идущий на смерть приветствует вас! — обратился я к псам и менее патетично добавил. — Да коснется моих чресл, не острый клык, а поцелуй Фортуны!
На голос псы подняли морды, но с места не двинулись. Без стука, по-свойски, я зашел в купальню.
Бона возлежала в ушате, в хлопьях мыльной пены. Наружу торчали голова и гладкие пятки. Мой приход Бону не удивил.
— Лех! — обратилась она ко мне, желая предостеречь от глупых поползновений.
Я угодливо склонился перед отмокающей в воде сердитой девой.
— Ох, эти милые глупости,
Ох, эти милые шалости,
Чувств бескорыстных щедрости,
Счастья малые малости!
Не знаю, слышала ли Бона мое поэтическое мурлыканье, но мою хитрющую рожу видела точно. Я присел на краешек ушата.
— Не желаю ничего слушать, — попыталась пресечь мои словоизлияния Бона.
— А я ничего и не говорю, — возразил я.
— Тогда зачем пришел? — в её голосе прозвучало злорадство. Бона знала, на каком крючке держать Гонзаго. Доступная недоступность.
— Зачем? — переспросил я с наивной рассеянностью.
— Да! Зачем? — злорадства в голосе стало на гран больше.
— Зачем? — потянул я, поливая на пятки Боны мускат из принесенной бутылки. Моя наивность "вдруг" сменилась озарением. — Говорят, узнать подлинный вкус вина можно лишь слизывая его с кожи.
Пятки моментально утонули.
— Лех! — злорадство уступило место недовольству и росло оно быстрее всяких геометрических прогрессий.
— Не хочешь пригласить меня составить компанию? — искусительнейшим тоном спросил я.
— Нет, — отказалась Бона. Мое предложение не вызвало в ней восторга.
— А все-таки? — подлизывался я и демонстративно сбросил с ноги сапог. Пахнуло отнюдь не Шанель номер три.
— Нет, — еще категоричней отказала Бона.
— Подумай? — настаивал я и снял второй сапог. Не шанельный запах усилился.
— Лучше оставь меня в покое, — пригрозила купающаяся сеньора.
