Дальше двигаться стало легче. В наступавших сумерках не небе все ярче разгоралась луна, и птица-поводырь бежала между деревьями, постепенно истаивая сама и превращаясь в клубок светящегося белого тумана.
Зачерненные ночью стволы деревьев тянулись в небо, словно струны. Толстые снизу, они начинали скрипы с басовых нот, размноживались к вершине, истончались, воя на осеннем ветру, качались и дрожали, как висельники. От их движений на Грина, на его волосы, на плащ падали и таяли серебристые капли влаги, впитывались в ткань и кожу. Кусты, потревоженные человеком, хлестали изо всех сил, под ногами шуршали листья, ломались тонкие веточки, звонкие, неожиданные, и беззвучный полет призрачной птицы через лес сопровождала ритмическая, неровная мелодия шороха, тяжелого дыхания, осенней песни деревьев и далекого, на пределе слышимости, волчьего воя.
Полосы лунного света указывали дорогу — Грин шел по ним и ступал только на них, словно хотел взойти, как по ступенькам, по лучам прямо к бледному диску, ловил капли влаги пересохшими губами, и чувствовал за собой нечеловеческое присутствие, которое настигало и ширилось, — то ли погоня, то ли сопровождение. Обернуться и посмотреть назад он боялся, и все шел быстрее, наконец, почти бежал по лунным лучам, шипя сквозь зубы на хлесткие удары леса.
Было холодно. Было мокро. Изо рта шел пар, но руки зябли. От насквозь промокшего плаща сырость наползала на одежду. Разгоряченное от бега тело еще держалось, но сам Грин понимал, что это ненадолго: если он не остановится, то свалится и замерзнет, а если уменьшит темп, то те, чье присутствие позади обдавало страхом, настигнут его быстрее, чем лягушка глотает сонную муху. Надо было двигаться быстрее, еще быстрее, и вот уже Грин бежал, сбрасывая тяжелый плащ, на ходу отстегивая сумку, оставляя себе только нож, посох козьего дерева, и тот самый фонарик, который дал Тесс для ярмарки. По наитию, задыхаясь и отфыркиваясь, словно молодой лось, выпрыгнул он на открытое место — и замер, увидев три камня, поставленные домиком: два сбоку, один сверху, костер перед ними и старую-старую женщину, сидящую у огня.
Ночь замерла в ожидании. Луна скрылась за тучами. Хилый костер подсвечивал снизу лицо старухи, и, может быть от освещения, может быть, из-за морщин, она казалась усталой и очень дряхлой.
Старуха молчала и ждала. Костер слегка дымил. Где-то наверху гудел ветер.
— Здравствуйте, матушка, — отдуваясь, сказал Грин, и оперся о посох, чтобы не упасть. Ноги дрожали. — Меня прислали узнать, не надо ли вам помочь чем-нибудь.
Старуха молчала.
Грин тихонько перевел дыхание.
Ветер заинтересовался, что будет дальше, добрался до камней и закружил между ними осенние листья.
— Еще меня прислали узнать, хорошо ли вам тут, матушка, — опять сказал Грин, слегка запинаясь и вспоминая традиционные формулы вежливости, — не надо ли вам принести чего-нибудь от людей.
Старуха поворошила угли в костре. Костер оскорбленно затрещал и попытался отплюнуться от нее, осыпав искрами.
Ветер летал между камней, тоненько посвистывая.
Грин подождал немного.
— Еще меня просили узнать, довольны ли вы, матушка, — снова начал Грин, — не надо ли вам куда-то передать чего-нибудь.
Ветер взвыл.
— Уймись! — сказала старуха, и ветер успокоился.
— Иди сюда! — приказала она Грину, рассматривая его светлыми, почти белыми глазами с блестящими озерами темных зрачков. Грин подошел, упорно, но безуспешно пытаясь отвести взгляд. В ее глаза можно было провалиться, как под непрочный осенний лед, седые волосы напоминали снежные сугробы, но морщинки вокруг глаз казались добрыми, как от смеха.
Грин неуверенно улыбнулся.
— Может, первым долгом погреешься? — испытующе спросила старуха, и обвела поляну рукой. Грин увидел, что справа и слева от костра и камней накрыты столы, и за столами сидит множество празднично одетых людей.
— Спасибо, матушка, — рассмотрев картинку, ответил Грин, — но я живой, мне к мертвым не хочется.
— А вот мне все равно, какой ты, — сказала старуха, — у меня для всех одно угощение.
— Понимаю, матушка, — тихо ответил Грин, наблюдая, как костер обгладывает толстую ветку.
— Раз понимаешь, знаешь, что я два раза не предлагаю, иди, пока можно! — старуха словно бы рассердилась и даже встала. Стоя она была не намного выше сидящей, но движение казалось уже грозным.
— Прости, матушка, — тихо сказал Грин и сглотнул, почувствовав, как перехватило в горле. — Но добром я сегодня за твой стол не сяду.
Она нахмурилась. Грин покрепче вцепился в посох. Его трясло от волнения, холода и от усталости. Ей было очень трудно перечить.
Костер дожевал обугленный сук и опять отчаянно задымил.
— Хотите, я принесу вам еще дров, матушка?
— Нет, — сказала старуха и опять уселась у огня. Грин покачал головой и чихнул. Старуха посмотрела на него, улыбнулась вдруг и достала из-под одежды медную чашку, поплевала в нее и протерла какой-то тряпкой.
— Выпьешь со мной? — спросила.
— Конечно, — улыбнулся Грин, стараясь выглядеть по возможности беззаботно, и подошел к костру. Угли в нем уже прогорали, понемногу подергивались золой, но жара от них было столько, что парень мгновенно согрелся и почувствовал себя словно у кузнечного горна.
— Почему так, матушка? — спросил он удивленно, отодвигаясь от жара.
— Рыженький ты, и в голове беспорядок, — невпопад сказала старуха и подала Грину холодной воды, от которой заломило зубы и заболело в груди.
— Что, холодна? — спросила насмешливо, наклонилась, достала голыми руками из самого пекла уголек, бросила в чашку. Вода закипела.
— Можно? — прохрипел Грин и жадно посмотрел на горячее.
— Что взамен? — строго спросила старуха, вдруг отодвигаясь вместе с питьем.
— Вот! — ответил Грин и отстегнул от пояса фонарик. Зажег, и словно играя, показал, как свет можно делать и красным, и синим, и слабым, и сильным, и мерцающим.
Старуха расхохоталась. Она смеялась и смеялась, и волосы ее растрепались, зимней вьюгой разметались вокруг лица. Зубы у нее были острые, белые, а голос звонкий и заразительный. Не сходя с места, она протянула руку к Грину, и рука ее сильно удлинилась, вцепилась в фонарик, погладила парня по щеке, мимоходом, острым когтем процарапала щеку Грина, подцепила на тот же коготь капельку крови из царапины, бросила в чашу, куда прежде бросала уголек, повертела, протянула уже всерьез, не шутя:
— Пей. И давай, за стол иди, ничего с тобой не будет. Третий раз отпускаю.
Грин закрыл глаза и выпил залпом горячее. Вокруг все закружилось, в ушах зашумело, веселье разлилось по жилам, требуя застолья, разговоров и песен. Он шагнул было в сторону камней, но старуха опять остановила.
