Проводив её домой, Волкодав отправился к кольчужникам. Идти туда надо было опять-таки мимо торговой площади и всевозможных питейных заведений, в изобилии её окружавших. Несмотря на то что день едва перевалил полуденную черту, в этом месте вполне можно было нарваться на раннего пьяницу. Волкодав, от греха подальше, прибавил шагу.
Быстро пройти, однако, не удалось. Едва он свернул за угол, как с противоположной стороны показались всадники, рысью ехавшие навстречу, – видимо, в кром. Посередине на вороном халисунском жеребце красовался молодой боярин. Волкодав узнал его без труда: тот самый, что стоял по левую руку кнесинки, когда она судила их со старым Варохом. Имя боярина было Лучезар, но Волкодав про себя так и называл его Левым. Очень уж напоказ, по его мнению, тянул он руку к ножнам, когда кнесинка велела Волкодаву приблизиться. За что такого любить?..
Венн посмотрел на приближавшихся всадников и усмехнулся в усы. Впереди и по бокам боярина скакали шустрые отроки, и у каждого в руках покачивалось копьё. Не ровен час, вдруг да обидит кто-нибудь вельможу! Даром, что тот с пелёнок драться учился. Мальчишкам, похоже, даже хотелось, чтобы сыскался такой неразумный. Хоть один на весь Галирад. То-то бы уж они его…
Волкодав отступил назад, к стене какого-то дома, и подумал: галирадские сольвенны по крайней мере не ломали шапок, повстречав на улице витязей своего кнеса. Пока ещё не ломали. Наверное, скоро начнут…
И в это время мимо него пробежала какая-то бедно одетая, неухоженная старуха и с плачем устремилась наперерез боярину, пытаясь ухватиться за стремя. Просительница, успел решить Волкодав. Ищет Правды боярской. А может, защиты от сильного человека…
Отроки между тем не упустили долгожданного случая себя показать. Не позволили бабке не то что коснуться стремени – даже и приблизиться к своему господину. Юный воин сейчас же оттеснил её лошадью, опрокинув на мостовую. Наклонившись в седле, он хотел ещё наподдать наглой оборванке древком копья… Но не ударил, потому что над старухой, припав на одно колено, уже стоял рослый венн с длинным рубцом на левой щеке. Венн ничего не сказал, просто поднял голову и посмотрел на юнца, и тот внятно понял: ещё одно движение, и ему настанет конец. Причём конец этот, вероятно, будет ужасен. Отрок торопливо толкнул коня пятками и поскакал следом за своими.
Убедившись, что возвращаться никто не собирался, Волкодав поднял старуху:
– Не ушиблась, бабушка?
Та только плакала, закрыв руками лицо. Плакала так, словно у неё на глазах убивали родню. Волкодав поправил повой, стыдно сползший с ощипанной седой головы. Женщина, похоже, была из восточных вельхов, но слишком много времени провела на чужбине: от прежнего только всего и осталось, что замысловатая, тонкая вязь зелёной татуировки на коричневой высохшей кисти. Да вместо сольвеннской понёвы – плащ на плечах, сколотый дешёвой булавкой. Линялая старухина рубаха, явно перешитая с чужого плеча, была опрятно заштопана, а на локтях виднелись тщательно притачанные заплаты. Служанка, рассудил Волкодав. А то и вовсе рабыня.
– Успокойся, вамо, – сказал Волкодав на языке её родины. – Кто тебя обидел?
Услышав вельхскую речь, старуха подняла голову, посмотрела ему в лицо тёмными опухшими глазами и попыталась что-то сказать, но слёзы лишили её голоса.
– Над… мой Над… Сколько зим… – только и разобрал Волкодав.
Он огляделся по сторонам. Люди шли мимо, и те, кто не видел случившегося, с любопытством оглядывались на старую женщину, рыдающую в объятиях вооружённого мужчины. Мать встретила сына. А может быть, провожает? Хотя нет, скорее, всё-таки встретила.
Праздные взгляды не особенно понравились Волкодаву, и он повёл бабку в сторону – туда, где виднелась приветливо распахнутая дверь корчмы. Это был тот самый «Бараний Бок», чью вывеску он разбирал утром. Волкодав перешагнул высокий порог и почти перенёс через него старуху: та не отнимала рук от лица и покорно плелась, куда он её вёл. Вряд ли у неё были причины особо доверять похожему на разбойника венну, но Волкодав понимал, что она его толком и не разглядела. Ей было просто всё равно: так ведут себя на последней ступени отчаяния, когда кажется, что дальше незачем жить. Он знал, как это бывает.
Корчма оказалась на удивление обширной. Вот чему Волкодав поначалу дивился в больших городах: дома здесь лепились вплотную друг к дружке, чуть не лезли один на другой, чтобы хоть бочком, хоть вполглаза, а высунуться, показаться на улицу. Входишь вовнутрь, думая: на одной ноге придётся стоять – глядишь, ан от двери до стойки добрых двадцать шагов…
Народу внутри хватало. Час был самый что ни на есть подходящий для ужина, то есть дневной еды, когда солнце стоит на юге. Все, кто не имел в городе своего очага, стремились в харчевни перекусить. Сюда же спешила и добрая половина тех, кто вполне мог поесть дома. Харчевня – это ведь не просто щи, каша да пиво. Это и старые друзья, и новые знакомства, нередко куда как полезные для деловитого горожанина. И просто свежие люди со своими разговорами, а порою с самыми интересными и удивительными побасенками…
Обежав корчму намётанным взглядом, Волкодав нашёл длинную скамью, совсем пустую, если не считать одного-единственного молодого парня, по виду – подмастерья кожевника. Венн подвёл туда старуху и усадил в дальнем от парня конце, но тот встрепенулся, торопливо передвигаясь поближе:
– Занято здесь… люди вот сейчас подойдут.
Волкодаву захотелось вышвырнуть кожевника вон, для начала приложив рыльцем о гладко оструганную, отеческую Божью Ладонь, но он сказал только:
– Потеснятся.
– Занято, говорю! – недовольно повторил подмастерье.
Волкодав тоже повторил, на сей раз сквозь зубы:
– Потеснятся.
Дальше спорить с ним усмарь не решился и обиженно замолчал. Волкодав остановил пробегавшую мимо хорошенькую служанку:
– Принеси, красавица, холодной простокваши для бабушки…
Вообще-то воду, молоко, простоквашу, квас и даже пиво в галирадских корчмах подавали даром – но только тем, кто заказывал что-нибудь поесть. Поэтому Волкодав вручил девушке грош, и та, кивнув, убежала.
– Сейчас, вамо, – сказал Волкодав.
Питьё отвлекает, заставляет человека думать ещё о чём-то, кроме своих страданий, и тем помогает если не успокоиться, то хоть немного собраться с мыслями. Служанка вернулась из погреба и поставила перед Волкодавом запотевшую кружку. Волкодав пододвинул её женщине:
– Пей.
Старуха безучастно взяла кружку и поднесла к губам.
– …и вот тогда-то она и спустила на нас своих веннов, – достиг ушей Волкодава громкий и слегка хмельной молодой голос, донёсшийся из глубины корчмы, оттуда, куда уже не доходил дневной свет из двери, лишь жёлтое мерцание масляных светильничков на длинных полицах по стенам. Голос был знакомый, и Волкодав сразу насторожился. Другое дело, он ничем этого не выдал и не стал оборачиваться.
– Сущие зипунники, – продолжал говоривший. – Пять или шесть рыл, каждый – трёх аршин ростом и в плечах полтора. Чтоб мне, если вру!.. И где только таких набрала!.. Ну, то есть мы их сперва разбросали, да потом сразу два облома меня за руки взяли, а третий прямо в глаз ка-ак…
Это был один из возчиков. Тот, которому Волкодав вернул отобранный нож. Не очень понятно, зачем вообще ему понадобилось хвастаться бесславно оконченной дракой. Тем более, если он спьяну принял одного противника за пятерых. Но вот то, что двое ВЕННОВ якобы держали его за руки, а третий калечил беспомощного кулаком…
Парень между тем вовсе отпустил вожжи.
– Тогда они у меня добрый нож и отняли, – поведал он слушавшим. – Мужики они, ясно, здоровущие, только я им всё одно нос натянул. Сила силой, а и умишко надо иметь. Прихожу я, значит, на другой день, отыскиваю вожака ихнего… Сказать вам, что он там делал? Плевки наши на полу подтирал…
Дружный хохот сопроводил эти слова.
– Так вот, подхожу я этакой скромницей и ну ему свинью за бобра продавать: нож, мол, батюшкин, от родителя перешёл. Смилосердствуйся, стало быть, не дай от срама погибнуть. Он, простота, тут же сопли распустил и его мне из своей конуры бегом назад вынес. Хоть бы посмотрел, ума палата, – нож-то новёхонький…
