— А ты лихо скачешь верхом, — говорю. — Любишь охоту?
Снова усмехнулась, грустно.
— Терпеть не могу.
— Зачем же он брал тебя с собой?
Обняла меня, положила голову на мое плечо, сказала в самое ухо:
— А как ты думаешь, Дольф? В столице он принимал девок, таскать их с собой по лесам сложно.
Я не нашелся, что ответить. Мне стало горячо от разгорающегося Дара. Я прижал ее к себе, а она продолжала:
— Прости, что я говорю тебе об этом. Ты спросил, почему я сбежала. Я ненавижу Ричарда. Его первая жена умерла от родов, и он взял меня, потому что за мной давали Медные Горы и потому что ему понравился мой портрет. И с тех пор я была его служанкой, его девкой, его вещью — он даже к любимой кобыле относится серьезнее, прекрасный король Ричард… Тебе ведь случалось целовать мужчин, Дольф?
— Да, — говорю. — Было дело. А что?
— Тебе случалось целовать небритых мужчин, воняющих перегорелым вином и потом, вломившихся к тебе в опочивальню, когда ты только что заснул, и хватающих тебя руками, вымазанными свиным жиром?
— Нет, — смеюсь. — Если бы кто-нибудь отколол такой номер, я бы не целовал его, а убил, полагаю.
А Магдала сказала грустно:
— И я бы убила, если бы могла. С наслаждением, правда. Он приходил, когда хотел, и делал, что хотел. Он же сильнее меня: мои слова, слезы, что там еще — всего лишь женская дурь, не так ли? У меня двое детей, Дольф, которых отобрали у меня. Мне не позволили их даже кормить, чтобы они не испортили мою грудь — вещь короля. Ричард делает из моих бедных мальчиков собственные копии, а я не могу этому помешать.
— Хорошо это понимаю, — говорю. Я вправду очень хорошо ее понимал: я это проходил. А она была так же одинока, как я, прекрасная королева Магдала. Ей совсем ни на кого не приходилось рассчитывать.
У нее не было даже мертвецов!
Я чувствую плечом, как горит ее щека.
— Я жила в Прибережье, лучшей из стран. Мои братья учили меня ездить верхом, стрелять из лука и ходить в море на лодке под парусом. Отец позволял мне бывать на Советах. А потом меня отдали замуж, и Ричард запер меня в четырех стенах, с толпой болтливых дур, шпионящих за мной и доносящих на меня. Для того чтобы приходить в мою спальню, когда под рукой нет свежей девки! Он мог бы так легко сделать меня королевой Перелесья, а я в душе осталась принцессой Прибережья. И ненавижу его страну вместе с ним, Дольф!
— Ты очень хорошо обошлась с Ричардом, — сказал я тогда. — Ты его просто предала. А ведь могла бы и отравить. И это было бы совершенно справедливо.
Магдала улыбнулась мечтательно.
— Да, это было бы прекрасно… но у меня не оказалось яда.
Когда я слушал ее, мне казалось, что мои мысли текут сквозь ее разум. А когда я встречался с ней глазами — со взглядом спокойного бойца, моего соратника или соучастника, — мой Дар превращался в стену огня.
Магдала вливала в меня силу живого — как вампиры, только на свой лад.
Сказать по чести, я не знал, как все будет ночью, когда проснутся мои неумершие. Но вышло великолепно — Магдала совершенно не боялась и даже больше.
Вампиры ее восхитили. Помню, она улыбалась им, когда я объяснял, что государыня будет меня сопровождать. Но что самое удивительное — Магдала смотрела на Агнессу с доброжелательным любопытством. Я впервые видел, чтобы женщина спокойно реагировала на моего неумершего телохранителя — присутствие Агнессы бесило даже Марианну.
Женщины не могут видеть красоту других женщин. Она их раздражает — по крайней мере, обычно. В лучшем случае они пытаются делать вид, что красавицы рядом не существует. Беда в том, что потусторонняя красота девы-вампира в любом случае не сравнится с обликом живой женщины, даже самой прекрасной, — живые просто не способны достигнуть такого ледяного совершенства. И не понимают — по крайней мере, Розамунда, Беатриса и Марианна не понимали, — что глупо сравнивать настоящую ромашку и цветок, выкованный из серебра: разные категории.
А Магдала не делала вид, что ей все равно. И ей не было все равно — ей было интересно. Пока Клод рассказывал мне о положении в округе, Магдала вполголоса расспрашивала Агнессу о каких-то пустяках. Человека, впервые говорящего с существом из Сумерек, всегда интересуют пустяки — что вампир чувствует, когда летит, не хочется ли ему конфет или взбитых сливок, тоскует ли он по солнцу…
Я ее понимал — сам в свое время спрашивал почти то же самое.
Клод улыбнулся и показал на них глазами — хотел сказать, что тронут и что ему нравится Магдала. Такое редко случается с вампирами — обычно они долго привыкают к людям. А Магдала и Агнесса между тем болтали, как старые подруги.
Магдала потом сказала:
— Вампиры милые. Никогда бы не подумала. Милые — и очаровательно выглядят. Я думала, они — свирепые чудовища, как поют в балладах… Или они только рядом с тобой такие?
— Видишь ли, — говорю, — дело в силе духа. Трус бы увидел свирепых чудовищ, будь уверена. А ты видишь их настоящее… ну как сказать? Красоту страха, как у волков или рысей.
Она слушала и кивала.
Самое чудесное свойство души Магдалы было — веселое любопытство ко всему миру, помноженное на бесстрашие. Она ходила со мной по лагерю — спокойная, как всегда. Рассматривала мою личную охрану. Пожалела мои руки в рубцах — в том смысле, что не так уж просто все время себя резать. Спросила, что это у меня за конь такой, — и хихикала, слушая истории про мои чучела.
Я в конце концов не выдержал:
— Ты не боишься мертвецов? — говорю. — Совсем?
Магдала пожала плечами.
— Я их немало видела, — отвечает. — Ричард обожает турниры. У меня на глазах несколько часов умирал его оруженосец, которого ранили в голову. Это было более тяжелое зрелище, чем твои кадавры. Они же не чувствуют боли…
— Хочешь сказать, — говорю, — что Ричард не мог ему помочь и не приказал добить?
Магдала усмехнулась.
— Видишь ли, Дольф… добивать смертельно раненых жестоко. Вот наносить им раны — благородно. Тебе, вероятно, этого не понять — и слава Богу. Знаешь, я насмотрелась на людей, которые изо всех сил хотят быть хорошими… или, по крайней мере, казаться хорошими, — никогда не делай так. Те, кто может тебя рассмотреть, будут любить тебя таким, какой ты есть… а прочим ты все равно не объяснишь.
— Золотые слова, — говорю. — Я и сам так думаю.
— Только не забудь об этом, — говорит. Тоном почти заклинающим. — Делай только то, что считаешь нужным, и так, как считаешь нужным. Потому что человек погибает — телом или душой, не важно, — когда начинает врать другим и себе, чтобы выглядеть хорошим.
— А можно, — говорю, — я побуду хорошим для тебя? На пробу?
