- Меня Мореход послал, - сипит красотка, ослабляя узел петли. – Ты его еще ждешь?
- Нет, - равнодушно отвечаю я. Мне действительно все равно. Я действительно не жду ни помощи, ни спасения, ни объяснений. Ниоткуда.
Первые дни ожидание удалого капитана было эпицентром моего существования. Я повторял про себя: «Без него ни шагу. Ни шагу без него! Он сам так велел!», радуясь, что можно просто ждать, просто надеяться, просто переложить свою проблему на чьи-то плечи.
Но ожидание затягивалось. Словно петля. И однажды захлестнулось намертво. Я понял, что вера в доброго дядю иссякла, зато на другой чаше весов прибавилось – ее тянули книзу разочарование, раздражение и растущая в душе пустота.
А потом я встретил Дурачка.
Выяснилось, что Дурачок любит антикварные магазины. Он вообще любит магазины больше всего на свете. Хотя Дурачку хочется, чтобы все верили в его привязанность к музеям. И к библиотекам. И к концертным залам. Но я сразу понял: если у Дурачка к чему и лежит сердце, то к грудам аляповатого барахла из какого-нибудь «Шиша-стайл». Где мы, собственно, и познакомились. Я бы, скорее всего, назвал бы это заведение «Тысяча и одной ночью». Но в городе уже имелись ресторан, кабаре, бордель и чайный магазин с таким названием. К тому же владельца лавки звали Шиша и был он типичный турецко-гэдээровский Али-баба, продающий узорчатые подносы, узорчатые тряпки, узорчатые табуретки и узорчатые фонари туристам, которые, как известно, любят все узорчатое.
Шиша сидел, потягивая кальян, под узорчато-дырчатым блюдом неопределенного назначения, повешенным на стену, точно доска для игры в дартс. А Дурачок увлеченно копался в чайниках и кувшинчиках, каждый из которых выглядел так, точно в нем заперт джинн. И разговаривал сам с собой. Увлеченно. Первый раз живой человек при мне демонстрировал искреннее чувство. До сих пор с живое чувство слышалось только в голосах здешних привидений.
Я вяло потыкал пальцем в груду ковров и пробормотал нечто неодобрительное. Грубая, мол, работа.
- Дурачок! – радостно накинулся на меня создатель этой вселенной. – Это же настоящие алкагулкики! Смотри, какой узор изящный - цветы терновника! Замечательные, говорю, алкагулкики! Дурачок ты!
Название узора окончательно отвратило меня от образцов ковроткачества. Я полностью переключил внимание на эксперта по алкого… алкагулкикам – и подозрение мое вскоре переродилось в уверенность. Вот он, Дурачок. Вот он, мой объект. Несколько раз я как бы ненароком брал в руки тяжелые, плохо заточенные – и, разумеется, узорчатые – железяки. И всякий раз Дурачок оказывался рядом, радостно вскрикивая:
- Это шемшир! Это каруд! Это бебут! – не сознавая, что жизнь его спасает лишь безнадежная тупость всех этих шемширов-карудов, непригодных в качестве колюще-режущего оружия. Разве что в качестве ударно-молотящего.
Трудно убивать человека, не владея киллерскими навыками, без подходящего орудия, да еще под ироническим взглядом смуглого Шиши, похожего на измельчавшего Будду. Поэтому я позорно бежал из «Шиша-стайл», приобретя совершенно ненужный мне не то чайник, не то соусник. И, сунув его в карман, побрел на площадь. Чтобы тяжело осесть на каменную скамью под всем известным безымянным героем и погрузиться в мучительную дремоту.
И проснуться готовым к убийству отморозком. Как будто душа неукротимой, даже в смерти не смирившейся пиратки слилась с моей сущностью. Это ее сила навеяла сон о слабости, о старости, об обреченности. Это она, Мэри Рид, заставила меня мечтать о том, как я покину этот остров и выйду в море. А еще она открыла мне запретное знание: чтобы освободиться от этого блеклого мира, я должен преодолеть свою слабость. Может быть, жалость. А может, смущение. Смущение реального человека перед пышным драматизмом ситуации: мне, неуклюжему и вялому, как все обитатели этой вселенной, необходимо разбудить в себе ярость и презрение – но к кому? К старому шопингоману, свято верящему в то, что кругом одни… дурачки?
Нет, не милосердие, а исключительно стыд отгораживает меня от решительных действий. У кого бы занять опьяняющей жажды крови, чтобы воткнуть нелепому болтуну под ребра выкидной нож, не мучаясь от сознания собственной неловкости и нерешительности?
- Правильно! – кивает пиратка. – Если у тебя нет того, что тебе требуется, надо взять у того, у кого есть.
- А у кого есть? – хмуро спрашиваю я.
- У меня. И у посланника Морехода.
- Он что, кого-то ко мне послал? И где же он, гонец долгожданный?
- У тебя в кармане, - ухмыляется она.
* * *
Я и Морк кружимся в черной воде, сплетясь хвостами, тесно прижавшись бедрами, наши волосы спутываются и покрывают нас живым серебряным облаком, его руки скользят по моему телу, перепонки щекочут кожу, я чувствую под ладонями вставший дыбом плавник на его спине. Морк, теперь уже совсем мой Морк ведет губами по моей шее, его тело течет вдоль моего, точно серебряные пузырьки воздушных сетей. Я изгибаюсь, все теснее скручивая кольца нижней половины тела, стискиваю ими хвост Морка. Там, где заканчивается едва заметная выпуклость живота, друг напротив друга в наших сине-черных телах раскрываются, словно цветы актиний, потайные клапаны – моя вульва и его член. Я ощущаю движение внутри себя, змеино-извивающееся, несущее наслаждение – и впиваюсь зубами в плечо Морка. Вода у моего лица темнеет от крови. Напряженная мышца дергается, Морк беззвучно стонет, я тоже кричу сквозь стиснутые зубы, его пальцы впиваются мне в спину, я чувствую все, что чувствует он, как он чувствует меня, мы становимся единым целым и растворяемся друг в друге и в бездне. Это вечный любовный танец морских змей, непохожий на земную страсть, ледяной и завораживающий, медленный и долгий.
А потом я лежу в его руках, в сети его волос, будто в гамаке, мы парим над мерно вздыхающей глубиной. Я гляжу вверх, на то, как солнце играет лучами сквозь толщу воды и превращает верхние слои в переливчатый аквамарин. Так я и знала, повторяю я про себя, так я и знала, что мы сразу приступим к змеиному танцу. Чего и ждать от моего подсознания, даром что оно не человеческое…
Здесь, под водой, мы немы, мы самые молчаливые среди обитателей моря, нам не нужны звуковые сигналы, чтобы говорить друг с другом, наши ощущения окутывают нас пульсирующей пеленой, поэтому нет нужды в словах, чтобы благодарить, лгать или оправдываться. Любовь морских змей – безоглядная и искренняя, как и все сотворенное природой, в ней нет места человеческим играм.
Я глубоко вздыхаю и освобождаюсь из рук Морка. Больше нет пути назад. Больше нет нам места на земле. Мы дома. В своей стихии, которая примет нас такими, какие мы есть, не спрашивая, хорошо ли обдуман наш выбор. Ей достаточно того, что мы его сделали.
