Не хотелось верить, что всё это от заразы и яда, падающего с неба…
Внезапно он услышал крик, вернее, эхо его, неразборчивое, и будто бы высокий детский голос. Кричал кто-то невидимый, возможно, очень далеко, и звук лишь отражался в стене кедрача за спиной Зимогора.
— Ого! — откликнулся он. — Ого-го-го!
Послушал минуты две, но никто не отозвался. Он решил, что зов этот почудился и пошёл было к опушке леса, и тут эхо повторилось, причём он явственно услышал слово, вернее, имя, звучание которого в этом глухом и безлюдном месте если не поразило, то озадачило.
— Оле-е-е!.. — донеслось лишь эхо, и вдруг ему захотелось подурачиться.
— Я здесь! — отозвался он. — Я здесь! Эй, кто зовёт?!
— Это я зову! — откликнулся радостный женский голос.
Обескураженный и удивлённый, Зимогор сначала побежал на эхо, к кедровнику, однако потом сообразил, что кричат в обратной стороне — где-то в лугах с лесистыми курганами, тающими в сумерках.
— Где ты? — спросил он. — Кто ты?
Собственный голос звучал непривычно, будто чужой, со стороны.
— Оле-е-е!.. — вновь закувыркалось строенное эхо.
— Эй, кто ты?! Покажись! — Он помчался по лугу. — Дай взглянуть на тебя!
В лугах отчётливо послышался заливистый девичий смех.
— А найди меня! Найди!
Зимогор на сей раз точно засёк место — голос доносился с каменистого холма, точнее сказать, кургана, поросшего старыми соснами. Метров двести он пролетел на одном дыхании и, когда очутился у подножья, вдруг услышал крик слева — со стороны такого же лесистого кургана.
— Оле-е-е! Я здесь! Иди ко мне!
Она не могла перебежать незамеченной: между островками леса был чистый луг и косой свет, падающий от зарева на востоке, давал длинные тени от любого предмета, чуть возвышающегося над травой.
Своя собственная тень расчёркивала пространство и тянулась метров на пятнадцать…
Не веря ушам, Зимогор стал подниматься на крутой склон кургана — словно кто-то из камней пирамиду выложил, и снова услышал голос слева:
— Меня там нет! Я здесь!
Она видела его!
Олег на сей раз пошёл шагом, вглядываясь в даль. Остров сосен, откуда кричали, находился в полуторастах метрах; скорее всего, это были разрушившиеся каменные останцы, впоследствии затянутые дёрном и лесом. Незаметно уйти с него можно было лишь в двух направлениях — назад под прикрытием кургана или строго на восток, по теневой дорожке, растянутой по лугу до следующего лесного острова. Но когда Зимогор остановился перед холмом, незримая и неуловимая обитательница Манорайской котловины позвала с противоположной стороны.
— И там меня нет! Я здесь!
— Тебя нет нигде! — крикнул он.
— Я есть! Есть! — засмеялась она.
— Но где же ты есть?
— Ты не умеешь слушать. Остановись, замри и слушай!
Олег выслушивал тишину минут десять, улавливая каждый шорох, пока не убедился, что ни рядом, ни на лугу никого нет. И сразу же ощутил облегчение. Наверное, это были причуды акустики, обычные в горах…
И потом ещё часа полтора бродил по опушке леса, пока в котловине совсем не стемнело, хотя на горизонте ещё сияли багровые заснеженные гольцы, и убеждал себя, что всё услышанное — всего лишь собственные фантазии, безудержный разгул воображения, подстёгнутого внезапным летним пейзажем среди ранней весны, запахом травы, тепла и тоскующей мужской души. И почти убеждённый, нарвал большой сноп травы и пошёл назад, чувствуя всю дорогу, что ему хочется оглянуться назад.
У костра уже хозяйничал топограф.
— Видал? — спросил Олег, сразу ощутив знобящий холод реки и снега. — Как в сказке…
Спутника трава заинтересовала лишь тем, что он отыскал в снопе и отложил отдельно подходящую для чая. И высыпая в котелок с водой пакет горохового супа, весело выругался.
— А я думаю, что за преломление?.. Большая разность температур, восходящие тёплые потоки! Весь и фокус! Утром атмосфера уравновесится, отстреляем точку…
После ужина Зимогор предложил пойти на ночёвку в лето, на луг, однако топограф побоялся оставлять без присмотра свои приборы, а тащить с собой тяжеловато, нарубил кедровых веток, сделал постель и забрался в спальник у костра.
— Знаешь, там потрясающая акустика, — осторожно попытался сманить его Зимогор. — Слышны какие-то голоса…
— Да это всё специфика атмосферы, — сонно пробурчал топограф. — Ну и положение гольцов, разумеется…
Олег настелил лапник с другой стороны, завалил в огонь конец толстого кряжа и лёг. Бесконечный шум весенней горной речки снимал все самые нелепые и буйные мысли, усмирял и убаюкивал фантазии, так что через четверть часа он уже начинал дремать, однако в костре громко треснула головешка, и забитая в сознание привычка проверить, не отскочил ли уголь на спальник, заставила его открыть глаза и приподняться.
У него в изголовье, протянув руки к огню, сидела женщина. Ярко освещённое лицо её, чуть прищуренные от жара и дыма глаза, полузаплетенные в косу пепельные и огненные от пламени волосы, лежащие на плече, холстяное, длинное и очень широкое платье, стянутое шнуровкой по талии, у горла и возле запястий, так что образовывались светящиеся матерчатые фонари и в них просвечивало тонкое гибкое тело, — всё это вначале показалось призраком, возникшим из переливчатого, гипнотизирующего слух речного шума.
Тонкие пальчики и ладони светились от огня и казались ярко-розовыми.
— Что же ты не услышал меня? — спросила она, по-прежнему глядя в костёр. — Я тебя потом ещё долго звала…
Зимогор покосился на взбугрившийся мешок топографа — спал без задних ног…
— Кто ты? — шёпотом спросил он.
— Твоя жена, — проговорила женщина. — Ты помнишь меня?
— Нет… Почему я должен помнить? — Олег потянул замок спальника, высвобождая плечи, однако почудилось — видел! Знает её! Неизвестно откуда, как, почему, но знает, и мало того, она близка, эта женщина! Он помнит её руки, глаза, губы, волосы, помнит, как она улыбается, смеётся и плачет. И даже имя мелькнуло в сознании, никогда не слышимое, странное — Лаксана. И будто он много-много раз произносил его когда-то, и это звучание, как и всё остальное, узнаётся в ней, как в родном человеке!
Однако это ощущение длилось секунду, не более. Потом оно пропало вместе с ощутимым толчком воздуха в лицо — словно сдул кто-то! — и перед ним очутилась та же самая женщина, но уже совершенно незнакомая.
Смущённый и подавленный собственными чувствами, он смотрел на неё и, должно быть, выглядел идиотом, потому что она вдруг улыбнулась чуть надменно и ещё выше приподняла подбородок, глядя свысока.
