Я только удивлялась, откуда у них силы берутся скакать после целого дня дороги. Но они не сдавались, к общей радости нашей челяди. Может, надеялись, что Том сыграет для них? Надо бы предупредить, что он сегодня не в духе. Я уже приготовилась подняться и объявить о конце пира, когда один из них, разгоряченный вином, крикнул:
— Давай-ка, Эррол! Где твоя арфа?
Том резко обернулся к мальчику, а тому явно стало не по себе. Но все же Эррол нашел в себе силы беспечно ответить:
— Арфа моя там, где я ее оставил, дома. А тебе никак мало нашей поклажи для присмотра, а, Дэйви?
Мужчины засмеялись. Ясно, что мальчика любили, и на язык он был остер. Тем бы и кончилось, если бы Томас вдруг не сказал:
— У меня найдется для тебя арфа.
Это был открытый вызов, и мальчуган понял. Я только прикусила губу; ну уж, потом я Тому все выскажу! Чем бы ни досадили ему Эрролы, мальчик не виноват, и нечего вымещать на нем обиду.
Хью Эррол перевел дыхание, помедлил, размышляя, и осторожно проговорил:
— Как могу я осмелиться играть на арфе в вашем доме, господин?
— Вот и мне интересно, — угрюмо проворчал Томас, — как ты сможешь?
Эррол чуть приподнял голову. Ростом он был невелик, но успел научиться вздергивать подбородок, создавая впечатление, что смотрит на собеседника свысока, хотя на самом деле смотреть ему приходилось снизу вверх.
— Раз вы просите, — сказал он, — я готов.
— Хорошо, — кивнул Томас и добавил погромче, чтобы слышали в зале:
— Ты сам выберешь арфу, которая тебе по руке.
Слуг отправили за арфами; люди Эррола довольно переглядывались, а я молила про себя: он должен быть хорошим арфистом, просто обязан! Но Томас смотрел на эти вещи по-другому — и внезапно я почувствовала в нем чужака, странника, которому довелось повидать слишком много разных залов.
Принесли арфы; он послал всего за двумя, хотя у него их было куда больше. Одна — совсем новая, большая, в новом стиле, а другая — его старая дорожная арфа. Я помнила ее: она была с ним, когда мы впервые встретились, на ней он начал играть, когда вернулся из Эльфийской Страны.
Даже не взглянув на первую, Эррол взялся за старую и начал ее настраивать. Он умел это делать, не то, что большинство рыцарей, годных только на то, чтобы протренькать пару песенок в угоду даме. Но когда она была наконец настроена и зал начал затихать, готовясь слушать, он вдруг протянул инструмент Томасу со словами:
— Не сыграете ли сначала вы, господин? Его выдержке можно было лишь позавидовать. Лучший арфист всегда играет вторым. Томас протянул руку к арфе, и несколько мгновений они оба держались за обод, не принимая и не выпуская ее. Мальчик начал заводиться и с вызовом бросил:
— В детстве я часто слышал от матери рассказы о вашей искусной игре при дворе.
Теперь Томас вздернул подбородок и посмотрел на него сверху вниз. Мальчик тоже задрал голову, и тут я воочию увидела то, чего никак не могла вспомнить: две руки на арфе, вздернутые подбородки, длинные носы и высокомерный взгляд — Боже, как они были похожи!
Я пискнула, не громче мыши в углу, и тут же умолкла;
— Играй, — только и сказал Томас.
Никто, кроме нас троих, не понял истинной основы поединка. Люди Эррола с удовольствием смотрели, какая честь оказана их молодому господину. Эррол сел, примостил арфу- рядом с его щуплой фигуркой — она казалась больше, чем в руках Тома, — взял несколько нот.
Я не думала, что замечу, но в его руках арфа звучала по-другому. Он взял еще несколько нот, так медленно, словно грезил наяву. Но постепенно начала складываться мелодия — я узнала мотив, хоть он и звучал иначе, — словно об одном и том же событии рассказывают два разных очевидца. Это был «Тонущий Ис». Эррол играл медленно и внимательно, проверяя, как отражается звук от стен и кровли, поддразнивая слушателей паузами. Потом начали вздыматься волны, зазвонили городские колокола, игра его стала по-юношески горячей, так что последние крики чаек звучали почти диссонансом, а сокрушительные удары последних волн гудели, как погребальный колокольный звон.
В восхищенной тишине, встретившей его, он помедлил, смахнул со лба темную прядь, словно других забот у него и не было. Никто не шелохнулся. Он поглядел на Томаса.
— Петь можешь? — потребовал тот.
— Случалось, — ответил мальчик, и голос его чуть запнулся. Но он отважно начал новый мотив: легкий речитативный аккомпанемент и негромкий, но чистый голос:
Вы все, чей шелком шит подол,
А косы — льна светлей,
Не смейте бегать в Картерхолл —
Там молодой Тэмлейн.
Дженет зеленый свой подол
Повыше подняла
И золото тяжелых кос
Потуже заплела,
И побежала по тропе,
Что в Картерхолл вела.
Но лишь цветок, что всех пышней,
Взяла за стебелек,
Явился рыцарь перед ней.
И строен и высок.[6]
Слушатели тревожно перешептывались. — Неподходящая песня, чтоб петь в доме у Рифмача, — донеслись до меня чьи-то слова. Мы все знали эту песню про Тэмлейна, рыцаря, которого освободила юная Дженет из Картерхолла, носившая под сердцем его ребенка, — про Дженет, спасшую Тэмлейна из рабства у Королевы Эльфов.
Но страшно вымолвить, Дженет:
Здесь, в сказочной стране,
Приносим каждые семь лет
Мы жертву сатане;
Достойней рыцаря здесь нет:
Назначат жребий мне.
«Семь лет», — подумала я и внезапно поняла, что оказалась внутри рассказываемой истории. Мы женаты как раз семь лет… Мне стало холодно, и не просто холодно. Кто этот мальчик? Он считается сыном графа Эррола, но кто его мать? Придворная дама? Из какого двора?
Теперь все смотрели не на певца, а на Томаса, гадая, что он будет делать. Рифмач сидел и спокойно слушал, как слушал бы любого менестреля.
Как мне узнать тебя, Тэмлейн,
Как мне тебя узнать,
Когда поедет по земле
Та неземная рать?
Дай вороным пройти, Дженет,
И пропусти гнедых,
А снежно-белого хватай,
Не выпускай узды!
Вот тогда и я почувствовала, что меня захватила песня, что я думаю о Дженет и Тэмлейне, и вижу перед собой блестящую эльфийскую кавалькаду, и слышу, как звенят в ночи колокольчики на конской сбруе — в дремучем лесу, а не в нашем зале, — и тут я поняла, как много мальчик унаследовал от своего отца.
Дала дорогу вороным,
Дала пройти гнедым,
Вдруг видит: снежно-белый конь
С Тэмлейном молодым.
Музыка вдруг стала богаче, глубже, гармоничнее. Это Томас начал подыгрывать.
