Петр Верещагин - Адов Пламень

Адрея коснулась седых волос Ривке, в который раз проверила, бьется ли сердце, хотя и понимала: бесполезно. И для благородного Вильфрида Ивинге, в раскроенной надвое броне и со шрамом через все тело наискосок, тоже – бесполезно. Наверх-то их Варгон и Киана вытащили, только слишком поздно… даже если бы вытащили сразу, и Пепин был бы здесь со всем своим арсеналом зелий – все одно, поздно. Что в точности стряслось там, в Геенне, ведьма могла лишь догадываться, а вот как именно такое получилось – тут ожоги от силы на ладонях девушки и такой же ожог-шрам у ее ненаглядного рыцаря говорили сами за себя.

– Мертвых не вернуть, глупенькая…

– А нужно? – спросил Варгон. – С этой штуковиной я бы мог…

– Не мог бы. Сам знаешь. Только как Лазарус делал, а это не вернуть, бродячий беспокойник и живой – не одно и то же. Помоги мне лучше… я хочу как следует устроить для них гробницу, это самое меньшее…

– Сколько угодно.

Адепт воздел на ладони Адов Пламень, дорогу к которому так великолепно расчистили рыцарь с необученной колдуньей, и рубин показался сгустком настоящего огня. Особенно когда чародей прошептал несколько слов, превращая землю под их телами в просторные каменные гробы без крышек. Критически посмотрев на результат собственных усилий, чародей недовольно скривился, дважды ударил посохом оземь – и воздух над двумя гробами застыл прозрачной хрустальной плитой.

– Не трогай пока… – Варгон осекся и попятился.

Сияющее голубое лезвие вспороло зыбкий, не до конца материальный хрусталь. Кашляя, Вильфрид сел в гробу, разбрасывая обломки того, что должно было стать крышкой, бросил дикий взгляд вокруг… и секира Dwaergar, коротко свистнув в воздухе, застряла в середине груди чародея. Адепт попытался рассмеяться, поперхнулся собственной кровью и осел к ногам Адреи – та испуганно вскочила и застыла как статуя.

– Ребекка! – простонал рыцарь, поднимаясь на колени и наклоняясь над вторым гробом.

Седины в черных волосах девушки почти не было; так, несколько нитей, которые напоминали – все, что случилось недавно, им не примерещилось. Она дышала медленно и ровно, как будто спала. Вильфрид прикоснулся к ее плечу, осторожно пошевелил – Ривке что-то промычала и продолжала спать. Тогда он склонился ниже и коснулся губами ее губ.

Девушка сперва ответила на поцелуй, и лишь потом открыла глаза.

– Если это сон, я не хочу просыпаться, – прошептала она, потянувшись к нему вновь.

– И не надо, – улыбнулся сакс, повторяя целительную процедуру.

…Адрея не могла пошевелиться. Она так и осталась стоять, окаменев, когда Ривке и Вильфрид наконец поднялись и прошли мимо нее, словно не замечая. Труп Варгона рыцарь отволок в собственный гроб, в другой положил тело старой Марги, которое обмытое и лежало в ожидании погребения. Девушка собрала букет цветов – не бог весть что, конечно, однако лучше, чем ничего, – и осторожно положила сверху. В основание гробницы сакс, немного поразмыслив, воткнул свой стилет.

– Ни одна нежить не тронет. Покойтесь с миром.

– Земля к земле, прах к праху… – добавила Ривке.

Каменная статуя Адреи не произнесла ничего. Даже когда Вильфрид Ивинге, сделав шаг назад, случайно раздавил подошвой тяжелого сапога хрупкий красный кристалл в ажурном обрамлении из танцующих серебряных огоньков…

…Адов Пламень, игрушка ушедшего мира и объект почитаний мира сегодняшнего, – что пользы от тебя тем, кто обладает жизнью, а не иллюзией ее? что ты можешь подарить тем, в ком горит живой огонь, тем, в чьих жилах течет кровь, а не тяжелая, вечно холодная серая вода, которая сохраняет ткани от разложения, уничтожая в них частицы живого? Ты знаешь ответ, мудрый камень, и молчание твое красноречивее любых отповедей. Ты прекрасно знаешь ответ, застывшее в кристалле сердце, средоточье огня, что был некогда живым, хотя и умер раньше, чем ты принял свою окончательную форму. До того, как тебя сделали тем, чем зовут Адов Пламень предания о Старом Мире… в те дни ты ведал, что такое – чувство… и знал, каково это – лишиться способности чувствовать, но не памяти о том, какими эти чувства были, а если не знал тогда, так знаешь сейчас. Адов Пламень, ты доказал, что несмотря на все сказанное ранее – ты все-таки был живым! ты доказал это, избрав жизнь для других и смерть для самого себя…

И да останется все сказанное мною – в тех, кто способен услышать, а остальное – похороненным в окаменевшем сердце моем, в сердце, которому незачем больше гнать кровь по жилам, потому что жить – тоже незачем. Потому что я уже увидела все, что могла увидеть, сделала все, что могла сделать, сказала все, что могла сказать… И не напоминайте мне о долге – вы не знаете, что значит это слово, а я жила с ним триста лет!

Я, Адрея, завершаю эту повесть.

Остается добавить только одно.

«Requiem aeternam dona me, Une, et obscuritas perpetua edeat me…»

…Говорили, что он блуждает во тьме и не может выйти на свет, пока свет не станет тьмой. Говорили, что песни его помогают этому превращению, и только когда в его руках арфа или лютня – он вспоминает ту часть себя, которую хочет вспомнить. В остальное время у него в глазах та же темнота, что царит вокруг него.

Никто не может похвастаться, будто знает его облик или его имя. У него нет имени, есть только прозвание; облик же его не скрыт ни маской, ни личиной, ни искусными чарами иллюзии – однако никто не в состоянии запомнить черт его лица. Даже назвать цвет волос или форму подбородка – не могут. А ведь многие в мирах тьмы, по которым он странствует, видели и видят до сих пор сутулую фигуру в обрывках темного плаща. Фигуру Безумного Менестреля…

Это не сказание о том, кто смеется, не имея больше сил для рыданий. Это – сказание о том, кого в нем видят.

Есть и другое, приписываемое самому Безумному Менестрелю. Он не подтверждает своего авторства и не отрицает его. Проверить истинность упоминаний по многим причинам невозможно, а посему это сказание (вернее, песня) приводится без дальнейших комментариев.

…А еще говорят…