— Но… это же нечестно!
— Что именно? Получать вознаграждение за свой труд? — иронично вскинул бровь Нэльвё.
— Нет! Другое! — воскликнула она и замолчала, не подобрав слов.
— Что же нечестно, Камелия? Честно получать то, что тебе причитается; то, чего заслуживаешь, ждешь и в чем больше всего нуждаешься. Он, этот кузнец, больше всего нуждался в помощи, а не в деньгах.
— Это мое наказание! — вспыхнула девушка.
— То есть в своем эгоизме ты готова не считать ни с кем? — улыбнулся Нэльвё. — Камелия, ты представляешь себе, как это выглядело со стороны? Я скажу. Отвратительно выглядело. Словно госпожа походя отвесила пинок бездомному псу и милостиво приказала слугам бросить косточку к его ногам. Это унизительно и недостойно.
Камелия осеклась на полуслове и замерла, жалкая и растерянная одновременно.
— Вина искуплена, Камелия, — продолжил он терпеливо. — Твоей добротой. Иногда, видишь ли, достаточно только проявить готовность к самопожертвованию — искреннюю, подлинную, ничем не замутненную. Поэтому прекращай хлопать глазами, закрой рот и убери эту несчастную монету в карман, подальше от моих глаз. Вот честно — воротит уже от нее!
Нэльвё толкнул дверь и шагнул в сумрачную прохладу дома. Скрипнула проворачиваемая на петлях дверь — и захлопнулась с глухим стуком, выбив точку в конце строки.
Камелия, по-прежнему ничего не понимающая, повернулась ко мне, надеясь… на что? На правду? На объяснение?
Но простых ответов не бывает.
— Он прав. Вина искуплена.
И добавил, поколебавшись, не очень-то рассчитывая, что она поймет:
— Вина перед собой.
Долго мы задерживаться не стали: дождались обещанной упряжи, щедро расплатились с хозяевами и сразу отправились в путь.
Полуденный зной пригибал к земле одуряюще пахнущие травы, плавил воздух жарким дыханием. Мерный цокот копыт по утоптанный сотнями сапог и подков дороге убаюкивал, погружал в сладкую дрему.
Лошади постоянно сбивались на шаг. Неприученные ни к седоку, ни к долгим переходам, изнывающие от неприличной для поздней весны жары, они отчаянно не желали слушаться. Из нас троих «воевал» с ними только Нэльвё (Камелия откровенно жалела «бедных лошадок», а я сразу понял, что ничего из этого не выйдет). Сначала Отрекшийся понукал их, потом грозил расправой, а сейчас, умаявшийся и разморившийся, только вяло бранился: солнце светило все безжалостней, и он волей-неволей проникся к лошадям сочувствием.
Полдень туманил голову, путал мысли. Я бросил измученный, затуманенный взгляд вперед, надеясь разглядеть в дрожащем, колышущемся мареве крепостные стены Ильмере. Но горизонт был чист, как и час, и два часа назад. И мне начинало казаться, что эта пытка никогда не закончится.
Проносящиеся мимо экипажи и всадники обдавали нас суховеем, в котором умерло само воспоминание о прохладе. Время застыло, как увязшая в янтаре муха. Я не мог ни о чем думать — но и не думать не мог! И сложно было сказать, что было большей пыткой: жара или невыносимая, невозможная скука.
Я сам не заметил, как очнулся от дремы. В голове прояснилось, и я нетерпеливо заерзал в седле. Нет, если будем так медленно тащиться, точно с ума сойду!
— Эй! — привлек внимание спутников я. — Хорош плестись!
И, подавая пример, легонько ударил каблуками о круп кобылы. Она сорвалась с шага на стремительную рысь — да так резко, что я едва не сверзился. Похоже, это стало неожиданностью и для нее, потому что почти сразу она перешла на неторопливый аллюр, а потом и вовсе остановилась.
— Ты чего? — с искренним недоумением спросил нагнавший меня Нэльвё.
Случайные попутчики смотрели кто удивленно, кто неодобрительно. Ну, еще бы! Сорваться с места в галоп, взвив клубы пыли, чтобы почти остановиться через какую-то сотню шагов!
— Так мы в город затемно доберемся. Не знаю, как тебя, а меня это не устраивает. Ну, пошла! — прикрикнул я на кобылу. Она жалобно ржала и вяло стригла ушами, упираясь, что есть сил. Но я прекрасно чувствовал настроение лошадей и видел, что им далеко не так плохо, как они старательно это изображают. Поэтому настойчиво подгонял, не давая халтурить.
…Дорога стелилась под копыта диковиной золотисто-охровой лентой. Цветущее разнотравье бежало с нами наперегонки, простираясь настолько, насколько хватало глаз. Ветер, излюбленный спутник всех путешествий, трепал свободную рубашку, взмокшие, липнущие ко лбу и щекам волосы. Коса хлестала по спине, и я в которой раз пообещал себе, как только, так сразу сходить к цирюльнику. Пыль завивалась вокруг копыт, и случайные попутчики, угодившие во взметавшиеся после нас золотистые облачка, изрыгали проклятья, посылая нас в бездну и Край вечной ночи разом, но я только улыбался.
* * *
К воротам Ильмере мы выехали на закате. Солнце, к вечеру подобревшее, светило в спину и отбрасывало далеко вперед причудливые тени.
Отсюда, с гребня холма, город лежал, как на ладони, и казался расписной игрушкой. Я привстал на стременах, вглядываясь вдаль, и недовольно цокнул.
— Ну и очередь! Хорошо, если вообще успеем сегодня.
— Я могу потребовать, чтобы меня пропустили вне очереди, — робко предложила Камелия. — Это одна из привилегий Высоких лордов.
— Чтобы они нас с особым пристрастием осмотрели? — фыркнул Нэльвё. — Благодарю покорно! Лучше попробовать проскочить перед… м-м… да хоть перед тем купцом. Ты только посмотри, какой воз! Органза, муслин и батист, ткани-паутинки из Лазурной Гавани, шектарские шелка, лиссарийское кружево… вот уж где стражники разгуляются! Они на нас даже не посмотрят, только бы быстрее отделаться.
— Конечно же, стражники не заметят твоего маневра, — иронично заметил я. — Они «люди», а не «идиоты». Это не одно и то же. Оборванцы, пытающиеся въехать в город перед богатым возом, вызовут подозрения. А вот, скажем, спешащая благородная госпожа — нет. На ее сопровождающих даже никто не взглянет.
— То есть ты предлагаешь действовать в лоб — и будь что будет?
— Другую легенду все равно не придумать, — пожал плечами я. — Может, в город нас и пропустят, но запомнят.
— Ладно, — поморщился Нэльвё. — Твоя взяла. Девчонку никто не ищет, вот пусть и сверкает перед стражей.
— А зачем мне в Ильмере? — спохватилась Камелия. — Это же глухая провинция. Крестьянам-то мы про столицу врали, а тут что говорить?
Повисла тишина, такая густая, что слышен стал шелест ветвей кустарника и шепоток ветра.
— Ну… — неуверенно начал я, лихорадочно пытаясь вспомнить хоть что-нибудь про этот захудалый городишко. По правде сказать, все «городишки» кроме Торлисса и Лэйдрина были у нас захудалые — купечеству и знати хватало двух столиц за глаза. Все остальные или появлялись на карте как-то само собой, вырастая из деревушек и поселков, или строились от большой нужды вокруг крепостей, у портов, на перекрестьях дорог.
