Джордж даже не мог припомнить точное название фирмы, где служила Хитер: то ли «Форман, Изербек и Ратти», то ли «Форман, Изербек, Гудхью и Ратти». Наткнувшись на телефонную будку, без особой надежды полистал справочник. Ничего похожего, самое близкое: «П.Изербек, присяжный поверенный». Орр позвонил и убедился, что ни о какой мисс Лелаш там не знают. Собравшись с духом, поискал на букву «Л». Ни единой Лелаш в книге не значилось.
Может быть. Хитер живет под другим именем? Может, ее мать после бегства супруга в Африку вернула себе девичью фамилию? Или же сама Хитер во вдовстве могла сохранить фамилию мужа. Но Орр не знал этих фамилий, это тоже заводило в тупик. К тому же вряд ли Хитер, выйдя замуж, стала бы менять фамилию — с некоторых пор, в знак протеста против многовекового женского порабощения, это вышло из моды. Но что пользы теряться в догадках? Может статься. Хитер и вовсе нет, не существует, не рождалась такая вообще — в этом времени.
Похолодев от новой мысли, Орр тут же осознал и другую горькую возможность. «Что, если Хитер проходит сейчас мимо, — думал он, — ищет меня, с ног сбилась — а я в упор ее не замечаю?»
Хитер ведь была темной. По-настоящему темной, как кусок балтийского янтаря, как стакан цейлонского чая. Но мимо не шли люди с темным цветом кожи. Не было больше ни черных, ни белых, ни желтых, ни красных. Прохожие
— сотрудники Цемирплана или просто туристы, понаехавшие сюда со всех концов света, от Таиланда до Лихтенштейна, все одинаково пестро одетые, — под одеждой были все как один лишь одного оттенка кожи. Серого. Грязновато-молочного.
Когда случилась эта перемена — на сеансе в минувшую субботу, после почти недельного перерыва, — доктор Хабер был буквально не в себе, на седьмом небе от радости. Минут пять, невнятно кудахча и обмирая от восторга, разглядывал он себя в зеркале ванной; на Орра же глядел с умилением на грани обожания.
— Ну, угодили мне, Джордж! Главное, на сей раз быстро, без обычных проволочек. Тьфу-тьфу, чтоб не сглазить, похоже, ваш мозг перестал упираться! А знаете, что я внушал вам увидеть во сне, а?
Теперь Хабер стал куда откровеннее с Орром, честно делился с пациентом всеми своими чаяниями и опасениями. Но навряд ли дела от этого пошли на лад.
Джордж перевел взгляд на свои бледно-серые пальцы с коротко остриженными серыми ногтями.
— Наверное, чтобы проблем с цветом кожи больше не было, — вяло откликнулся он. — Решение расового вопроса.
— Угадали! Но я, естественно, предполагал лишь политическое и этическое решения такой серьезной проблемы. А ваши первичные мыслительные процессы снова совершили неожиданный выверт. Обычно такое оборачивалось своего рода лавированием, увертками, отклонением в сторону, но сейчас вы, Джордж, превзошли самого себя, заглянули в самый что ни на есть корень. Изменить человека биологически! Человечество никогда не сталкивалось с расовой проблемой! Не было такой проблемы — и баста! Мы с вами, Джордж, единственные на Земле знаем, что на самом-то деле это не так! Вы способны прочувствовать это? Никаких каст в Индии, никаких линчеваний в Алабаме, никакой резни в Йоханнесбурге! С войнами мы покончили, а расовых проблем не было и вовсе! Никто во всей истории человеческой цивилизации не пострадал из-за цвета своей кожи! Вы прогрессируете, Джордж! Вопреки своей воле можете угодить в список величайших благодетелей рода людского. Сколько времени и сил отдали люди попыткам отыскать религиозное решение проблемы человеческого страдания, а тут приходите вы, и все будды с иисусами выглядят отныне жалкими балаганными факирами, каковыми, впрочем, и являются. Они ведь просто старались оградить нас от зла — мы же с вами, Джордж, искореним его подчистую, ломтик за ломтиком, часть за частью!
Триумфальные песнопения Хабера действовали на Орра удручающе, и, перестав в них вслушиваться, он погрузился в себя. Покопавшись в памяти, Джордж обнаружил, что в ней нет более места битве при Геттисберге и никто в мире не знает теперь человека по имени Мартин Лютер Кинг. Но подобные пустяки показались тогда Орру столь ничтожной платой за полное искоренение всех расовых предрассудков из человеческой истории, что он счел за благо промолчать.
Теперь же мысль, что он никогда не встречал женщину с янтарной кожей и курчавыми черными волосами, мальчиковой стрижкой, подчеркивающей лепные формы изящного черепа, мало сказать не радовала. Это неправильно, невозможно. Миллиарды людей на планете, и все серые, точно эскадренные миноносцы на параде — нет, такое просто невыносимо!
Вот почему ему не удается отыскать Хитер здесь, в этом жутковато однообразном мире. Она не могла родиться серой. Цвет кожи, напоминающий о янтаре и чае — существенная ее часть, и не случайно. Стервозность и робость, дерзость и нежность — все это слагаемые ее бытия, противоречивой ее натуры, темной и прозрачной одновременно, как драгоценный балтийский янтарь. Хитер не могла существовать в мире серых людей. Она здесь попросту не рождалась.
А сам он — он-то ведь появился на свет. Он, Джордж Орр, мог родиться в любом, даже самом говенном из миров. Нет в нем стержня, нет в его характере твердости. Ком вязкой глины он, медуза дрожащая.
А доктор Хабер — вот уж тот уродился, разумеется! Такого, как он, ничто не остановит. Все только здоровеет и здоровеет, становясь еще нахрапистей с каждой очередной реинкарнацией.
Тогда, в день памятной поездки из заповедника в гибнущий под ударами авиации Портленд, когда они вдвоем тряслись в дребезжащем паровике Герца по разбитым проселкам, Хитер успела рассказать, что пыталась внушить ему сон, в котором, как они и договорились, Хабер станет лучше, честнее. С тех самых пор доктор искренне делился с пациентом подробностями всех своих манипуляций. Хотя искренность здесь, пожалуй, не вполне уместное слово — столь сложно организованной личности, как Хабер, вряд ли ведомы полная прямота и бесхитростность. Ложь за ложью могли слоями сползать с него, как оболочки с луковицы, но и под ними не открылось бы что-то еще, кроме аре той же луковой горечи.
Этот отказ от наружной оболочки двоемыслия оказался в докторе единственной переменой, да и та могла быть вовсе не результатом эффективного сна, а лишь следствием изменившихся обстоятельств. Хабер теперь настолько был уверен в себе, что просто не видел нужды скрывать что-либо от Орра или морочить ему голову. Он просто использовал, насиловал своего пациента — грубо и неприкрыто. Шансов отделаться от Хабера в этом варианте действительности у Орра стало даже меньше, чем прежде. Место добровольной наркологической диспансеризации заступил здесь КЛБ, колибла, контроль личного благополучия, зубки которого оказались даже острее прежнего, и за дело «пациент против доктора Уильяма Хабера» не рискнул бы теперь взяться ни один адвокат в мире. Хабер был в нем важной персоной, важнее некуда — директор Центра исследования вариантов эволюции человека, знаменитого ЦИВЭЧ, одного из главных подразделений Цемирплана, где принимались самые судьбоносные решения. Доктор всегда мечтал о настоящей, масштабной возможности творить добро. Сейчас он обладал ею как никто иной.
