(Сам не ведаю: для какой причины ныне я все это пишу, коли отправить нельзя?)
29 сентября.
Федор.
Здравствуй, Григорий!
Все гадаю: где ты в настоящее время находишься? Отъехал ли куда в составе своего подразделения или же по сей день в Ярославе? Вчера на Демидовской видал одного со спины: почудилась, что походка твоя и осанка. Он за угол — я за ним! "Чем черт не шутит, — думаю, — А ну как отпустили в увольнение?" Догнал, вижу — нет, не ты…
Третьего дня засиделись у Ивана Карловича на кафедре почитай до полуночи. Началось с материй естественных. Профессор наш ныне склоняется к тому образу мыслей, что эфирными волнениями можно бы канцер не только инициировать но и, напротив, исцелять. Ежели, мол, напитать пораженные ткани веществом, каковое при воздействии эфира будет нагреваться до разрушения сих тканей. Постигаешь ли концепцию? (Я, признаться — не вполне). Много экспериментирует. В Белокаменном же от него обратного требуют: подавай им увеличение мощности поражающих радиантов. Все для фронта, все для победы… Началось, стало быть, с материй естественных, продолжилось же противоестественными. Повел наш Иван Карлович речи, можно сказать, крамольного свойства. Критиковать принялся Белокаменный и самого Главу. "Живет, — говорит, — наше Отечество сугубо за счет продажи за границу ископаемого эмиссиония!" Загнул и того похлеще — усомнился, что добыча сего опаснейшего для живого организма минерала производится исключительно при посредстве механизмов. Предполагает участие в процессе и живых людей. Как тебе таковая гипотеза? Статочное ли дело?! Кто ж станет здоровье свое губить на этакой работе? Нет, профессор наш, спору нет — ученый величайший, подлинного вежества муж, но заносит его, порой, как, наверное, и всякого гения…
Поведаю о курьезном. Случился тут у нас форменный скандал в газетах! На сцене Драматического поставили ванмейеровского «Варвара». В минувшую субботу премьеру давали. Представь себе: одну из ролей (настоятеля) танцует там не кукла механическая, а живой человек. (Некто Троелыков). Крику-то теперь! Иные восхищены: "Смелость истого гения! Революция на театре!" Большинство же осуждает. Изрядная часть театралов скандализирована донельзя. Молодежь большей частью веселится. Татьяна Белецкая, однако, выразилась в том смысле, что ярославский Драматический все ж не место для авангардных экспериментов. Впрочем, об том, не сомневаюсь, она самолично тебе отпишет, да много подробнее, нежели чем я, и главное: со знанием предмета.
Ох, Григорий, прости великодушно, что пишу тебе ныне всякий вздор! Пишу, а сам думаю: "До веселия ли теперь тебе, в войске пребывающему, до театров ли наших — там-то, на ином театре — военных действий?" Как знать, может, ты уж и в бою побывал?
Намедни по даль-вещанию показывали: зерцалоликие в Москве выскочили! Пальнули из штуцеров своих прямо по прохожим! Супостаты подлые! Мещанина пожилого, коего угадало ближе прочих к ним случиться — сей же час наповал сразили! И иных еще задели, поранили, покуда комендантские подоспели. А одного пришельца крупно показали, почитай во все окно даль-вещания: голова круглая у них, а морда гладкая, черная, зеркальная и ни глаз, ни носа, ни рта. Да что я тебе описываю! Вновь прощения прошу за свое легкомыслие да бестолковость гражданскую! Принялся, дурень, тебе, воину, зерцалоликих описывать! Это уж ты мне их опишешь, когда воротишься. Уж ты-то их там, поди, навидаешься… Желаю всею душою, чтобы ты таки пореже их видал. Но ведь как без того? Кто-то ж должен их воевать! Подумать только: в Москве посредь бела дня на улице из своего треклятого измерения вываливаются. Наглость какова! Снедают опасения, что этак, не ровен час, они и в столице показываться повадятся!
Так ли, этак ли — из стычек с супостатом, верую, выйдешь ты победителем, цел и невредим. С тем и прощаюсь с тобою до следующего письма. Сердечный тебе привет от Ивана Карловича!
Твой Федор.
29 сентября.
Григорий.
Без переписки тошненько.
Нейдет у меня из головы, как Стрельникова Елена к своему Афанасию писала. Ведь собственными же глазами видел! Куда ж она писала, коли нам писем сюда не доставляют? Поразмыслив, понял: то не письмо было у Елены, а страница дневника. А в дневнике своем Елена, видать, к Афанасию своему обращается, потому как тешит ея, стало думать, сия эпистолярная манера.
Пожалуй, сходственным образом буду и я свой дух поддерживать: не можно писем писать, так стану хоть дневник вести. Опять же и то будет полезно, что в памяти многого не удержишь, а на бумаге сохранить можно. Будет что по возвращении товарищам порассказать. (Секретность-то нашу по окончании войны, верно, упразднят). Предпринимаю в мыслях и в журнале каком написать мемуары свои военные!
Собственно военного в мемуарах моих пока не густо. Все больше пока быт армейский, экзотический, правда, до чрезвычайности!
Постараюсь по порядку. По этапу летели мы дирижаблем около четырех суток, три промежуточных посадки по пути сделали. Наконец прибыли в некий окончательный пункт, где и будем проходить службу. Что за место — неведомо, но очевидно, что изрядно углубились мы в северные широты. Холодно, облачно, почитай постоянно идет дождь. Растительность в сей местности редкая, больше хвойная, да все какие-то болотца кругом.
Дня два пребывали мы на карантинном положении, по окончании же оного воспоследовало заселение в казарму. И представить себе ранее не мог я, сколь же богата наша армия старинными традициями! Чего стоит один лишь ритуал заселения в казарму! На пороге казармы (по Кодексу ее следует «хатою» называть) кладут чистое белое полотенце. Поневоле чрез него преступить хочется, дабы не запачкать. Ан тут-то и подвох кроется! Должно напротив — вытереть ноги об оное полотенце. Полотенца казенные в армии для того и служат. Руки же и лицо тут «марочками» вытирают, то бишь — носовыми платками. Мы-то уж об том подвохе упреждены были (каким образом — напишу ниже). А после нас тут же следующий этап заходил — пред ними вновь чистое полотенце на пороге расстелили. Первый же входящий и перешагнул чрез него. Сейчас ему за то, что грязь в хату принес — наряд вне очереди — отвечать за отхожее место. У сего объекта определили ему и местожительство (полагаю, на время несения наряда, а после, стало думать, кого-то иного туда определят, и так, своим чередом, все попользуемся…) Что ж — армия! Тут без вычур. Слуг у военнослужащих нет, сами мы тут — слуги Отечеству. Всеразличные тяготы и лишения претерпеть придется: и с зерцалоликими побиться и за отхожим местом последить.
О подвохе же с полотенцем упредил нас еще на карантине один старослужащий. Сейчас видать бывалого воина — весь татуировками покрыт. Подошел ко мне. Жилетка моя шерстяная ему приглянулась. "Отдай мне, — говорит, — В дальняк отправляюсь!" Я так понял, «дальняк» — это десант к зерцалоликим, в их измерение. Можно ль было не уважить героя? Отдал я ему жилетку. Сей отважный десантник и предуведомил нас о традиции насчет полотенца на пороге хаты.
