— Понял,— кивнул Пашка.— Только ведь может так выйти, что вершина в стороне, а тебе как раз на холмик надо.
— А! — махнул рукой дядя Федор и потопал в ванную.— Ложись спать, завтра поедем с тобой кое-куда.
— Так воскресенье же! — недоуменно поднял брови Пашка.
— А когда ж мне еще племянником заниматься? — не понял дядя Федор,— Я ж тоже работаю.
В последние годы дядя Федор работу имел непыльную. Пашка не знал, чем он еще занимался, когда заводил уазик и уезжал по каким-то делам, но регулярно, сутки через двое, дядя Федор сидел в газовой котельной и назывался оператором. Пашка приносил дяде еду, прислушивался к легкому гудению приборов, всматривался в переплетение синих и желтых труб и прикидывал — а согласен ли он провести часть жизни в каком-нибудь дежурстве или охране? Как-то так выходило, что судьбу можно было бы выбрать и получше. Об этом он и сказал дяде Федору, когда тот разбудил его воскресным утром.
— Правильно мыслишь,— кивнул дядя, засовывая в пакет черный хлеб с сыром и яйца.— Только видишь неправильно. Нет, парень, я не в том смысле, кто кого выбирает — ты судьбу или судьба тебя. Тут дело в другом. Работа у меня другая. Не та, что в котельной. В котельной — это для порядка. Ну чтоб бумажка была, пенсия копилась да вопросов не прибывало. А работа — это совсем другое. Работа — это дело!
— И какое же у тебя дело? — не понял Пашка, когда дядя вырулил со двора.
— А ты разве не понял? — удивился дядя.— Ты — моя работа! А то чего бы я тут делал? Я уж к Северу привык. Да и с деньгой там проще — хорошо заработал, до сих пор денежка не кончилась.
— Я — работа? — разинул рот Пашка,— И как же ты меня... работаешь?
— Как чувствуешь, так и работаю,— пожал плечами дядя.— Хочу, чтобы из тебя был толк.
— Толк? — усомнился Пашка и хитро прищурился: — А сколько нужно толка, чтобы купить не самую хорошую квартиру?
— Так вроде бы есть у нас квартира,— нахмурился дядя и тут же расхохотался вместе с Пашкой.— Ну ты себя с чайниками-то не равняй. Да и толк не только в деньгах измеряется.
— А в чем? — не понял Пашка.
— В чем? — Дядя вырулил на трассу и повернул к Москве,— Вот было у тебя такое, что не дается тебе какая-то железка, а потом раз — и все получилось? Или вот в этом твоем, как его... додзё, ноги как надо встали, руки поднялись, не упал, все складно, наставник хвалит. Бывает?
— Бывает,—ответил, подумав, Пашка.—С железками, правда, проще, я их сразу чувствую, но бывает. А наставник не хвалит. Он просто кивает. И это самое классное!
— Вот! — поднял палец дядя,— Вот когда «самое классное», в этом и измеряется толк.
— Так квартиру на это не купишь! — воскликнул Пашка.
— Купишь,— погрозил пальцем Пашке дядя,— За «самое классное» иногда хорошие деньги, парень, платят.
Они въехали в Москву до полудня. Дядя щурился по сторонам, бурчал что-то о рекламных вывесках, которые заполонили город, обещал Пашке, что все будет хорошо. Напротив старого кинотеатра дядя повернул направо, пересек лесопарк, выехал на забитую машинами улицу, развернулся и зарулил к какой-то церкви и старым домам, вокруг которых кольцом смыкался старинный пруд.
— Вот,— твердо сказал дядя, заглушив машину,— Сейчас мы и определим, что для тебя самое классное.
— Куда мы идем? — не понял Пашка, следуя за дядей меж старых лип и стоявших тут и там почти столь же старых машин.
— Тут, в одно место,— хитро прищурился дядя,— Твой тренер подсказал, кстати. У него тут знакомые кооператоры медицинские услуги всяким бедолагам оказывают, так вот он попросил, чтобы тебя посмотрели.
— Я разве бедолага? — возмутился Пашка.
— Не шуми! — сдвинул брови дядя,— Я, конечно, не дока в этих вопросах, но зерно в их исследованиях есть. Понимаешь, они так-то здоровьем занимаются, но попутно еще и какой-то там эзотерикой — короче, выясняют предназначение человека. На самом деле только в общих чертах, но и это важно. Заодно и здоровье твое проверят.
— Как можно узнать предназначение человека? — проворчал Пашка,— Рентгеном? Флюорографией? Или его как давление измеряют?
— Ну почему как давление? — улыбнулся дядя,— Помнишь, ты говорил, что у тебя иногда в ушах звенит и пальцы словно каменными становятся? А вдруг это какая-то нестыковка в твоем организме? А вдруг, если это поправить, ты чайники бросишь?
— Ага,— нахмурился Пашка,— И займусь самолетами. То-то мне наши бабки самолетов натащат! Я тут книжку читал про сумасшедший дом... надеюсь, мне лоботомия не грозит?
— Если только легкий подзатыльник,— подтолкнул его дядя в низкую дверь.— Хотя в твоем предложении что-то есть!
Пашка и в самом деле оказался в какой-то клинике. Стены, потолок и пол в ней были белыми, и даже стулья в проходах белели, словно вставные челюсти. Народ в клинике не топтался, на входе сидел седой вахтер в синем халате, и этот халат оказался единственным цветным пятном в едва ли не самом таинственном Пашкином воспоминании. Белые халаты достались и дяде Федору, и Пашке. Правда, Пашке в первой же комнате пришлось, что его изрядно смутило, раздеться догола, но халат у него не отобрали, зато выдали еще белые махровые тапочки и натянули на голову белую шапочку. После этого начались мытарства. Сначала его самым тщательным образом осмотрели, обстучали, ощупали и осветили. Врачи, а их было трое — здоровенный дядя с железными пальцами и две женщины, обе стройные, одна, правда, совсем миниатюрная,— обращались с ним как с каким-то старым, покрытым накипью чайником. Когда его поставили на колени и полезли с какими-то приборами в самые Пашкины интимные места, он хотел было возмутиться, но дядя сопел где-то за дверью, а врач держал его так крепко, что даже и мысли не пришло в голову вырваться и убежать.
Затем ему сделали рентген, взяли анализ крови, отрезали кусочек ногтя, прядь волос, заставили куда-то дунуть, присесть сто раз, измерили давление, еще что-то, поводили по животу каким-то валиком, затем посадили в мягкое кресло и начали приклеивать датчики на грудь. Пашка смотрел на суетящихся рядом женщин и боялся только одного: как бы у него не случилось эрекции. К счастью, кожаное кресло было холодным, и это слегка остудило его пыл. Хотя и не вполне, потому как одна из женщин-врачей, та, что была чуть повыше ростом, неожиданно подмигнула ему, и Пашка залился краской. Вполне вероятно, что она ему не мигала, просто стряхнула с ресницы пот, тем более что он вообще ничего не видел, кроме глаз: лица у всех врачей были закрыты повязками, на головах плотно сидели такие же шапочки, как и та, что выдали Пашке,— но он чувствовал себя ужасно. Наконец закончилась и эта пытка, врачи, которые осуществляли непонятные действа, не говоря ни единого слова, пошелестели бумажными лентами и откатили подопытного к прибору, который оказался последним испытанием. С Пашки сняли шапочку, смочили голову какой-то жидкостью и натянули на нее резиновый колпак, в отверстия на котором тут же начали втыкать металлические штыри.
