«Приди ко мне», — приказал он — не своим прежним красивым голосом, а хрипло и еле слышно. Хозяин заперт в темном месте, он страдает и ждет, чтобы верный слуга пришел и спас его. Кроп не мог сказать, откуда он это знает. В ту ночь, когда он спал в сухом колодце, ему приснился сон, яркий и страшный, где мухи вылезали наружу из его тела и кандалы натирали запястья. Вместо каменных стенок колодца его окружало железо, а темнота стала такой непроглядной, что холодила его, как вода. Кроп проснулся, весь дрожа, и его бешено бьющееся сердце не успело еще успокоиться, как голос хозяина пропел от его ушей к горлу. «Приди ко мне», — сказал он, и Кроп понял, что это его долг.
Восемнадцать лет прошло с того дня в горах, когда люди с красными клинками отняли у Кропа обожженного, чуть живого хозяина. «Отдай его нам, — приказал холодный голос. — Если будешь сопротивляться, тебе конец». Кропу запомнились бледные глаза и безволосое лицо того человека. Баралис, которого Кроп вез привязанным к мулу, был весь в мокрых, зловонных бинтах. Горячка сжигала его, и за три дня он не сказал ни слова. Левую сторону его лица покрывал ожог, брови и волосы сгорели. Кроп боялся за жизнь хозяина и не надеялся, что сумеет спасти его. Животных лечить — одно дело, а человека — совсем другое. Красные клинки окружили мула, а бледноглазый всадник сказал Кропу: «От твоего хозяина уже пахнет смертью. Малейшее сотрясение убьет его. Подумай, стоит ли тебе драться и жертвовать своей жизнью ради мертвеца».
Кроп все равно стал драться — не мог же он отдать хозяина просто так. Он помнил боль от мечей, смех красных клинков и вкус крови во рту. Но он дрался долго и ранил многих — он бил их о скалы и выворачивал им руки из плеч. Они начинали бояться его, он это видел. Они думали, что он простофиля, но не знали, что простой человек с одной мыслью в голове и одной любовью в сердце может обернуться чем-то вроде стихийного бедствия. Сила полыхала в Кропе, как белый огонь, и когда конный красный клинок наскочил на него, он остался на месте, пока дыхание коня не ударило ему в лицо, ухватил жеребца за шею и повалил наземь.
Красные клинки после этого притихли и отошли назад. Бледноглазый, сидя в седле, задумчиво взялся рукой в перчатке за подбородок.
Кроп упал на колени рядом с поваленным конем. У зажатого внизу всадника лопнула кожа на черепе и виднелась кость. Он задыхался, и изо рта у него шла пена, смешанная с желчью и кровью, но Кроп смотрел только на коня. Тот ужасно дергался, бил копытами, и глаза у него закатывались. Кропу стало стыдно, очень стыдно. Дурак! Посмотри-ка, что ты наделал! Тебе смотреть было велено, а не трогать! Ярость покинула Кропа, и он, опустив плечи, потянулся к красному мечу, выпавшему из руки всадника. Он не любил мечей и никогда ими не пользовался, но знал, что лошадь без оружия не убьешь. Он успокоил коня тихими словами, которые только животные понимают, а потом перерезал ему горло, шепча: «Прости, прости».
Первая стрела попала ему в руку у плеча, и он, одурев от боли и неожиданности, рухнул прямо в лошадиную кровь. Вторая стрела вонзилась рядом с первой, третья оцарапала шею, еще одна вошла под ребра и задела почку. В Кропа стреляли сзади по приказу бледноглазого.
Сутки спустя Кроп очнулся в выемке на середине горного склона. Красные клинки давно уехали и увезли с собой хозяина. Кроп догадался, что спасла его кровь жеребца. Он вымазался в ней с головы до ног, и красные клинки, конечно, подумали, что это его кровь, — чтобы сообразить это, особого ума не требовалось. Они решили, что он ранен смертельно, и попросту спихнули его тело с горы. Они не знали, что в Кропе течет древняя кровь великанов и какими-то четырьмя стрелами его убить нельзя.
...Кроп, решившись, зашагал по дороге к городу. Он не хотел думать о том, что случилось после, — только не здесь, не так близко от тех самых гор. Теперь главное — идти вдоль них на запад, до того места, где забрали хозяина и где живут эти красные клинки.
Плотно утоптанный снег на дороге был обильно унавожен и полит дегтем. Пасущиеся поблизости овцы разбегались, завидев Кропа, и он заметил, что многие из них суягные. От этой приметы скорой весны ему стало теплее, и он, прибавив шагу, запел старую рудничную песню:
Джон-рудокоп был рожден во грехе
И таскался по свету с киркой,
Джон-рудокоп был рожден во грехе
И таскал все добро с собой.
Однажды он на жилу набрел
И враз рубанул по ней...
И враз рубанул по ней.
К третьему куплету, из которого Кроп помнил только, что Джон отрубил себе палец на ноге, он дошел до городской стены. Многие городки и села, мимо которых он проходил, имели такие же ограждения. Эта стена была, собственно, земляным валом, и ее опоясывал ров, затянутый бурым льдом. Кроп с облегчением отметил, что ворот в ней нет — он боялся подозрительных стражников и непонятных слов, которые они говорили. Пока он стоял, разглядывая стену, мимо прошел старик с тачкой. Кроп сразу отвернулся: он знал, что одинокие прохожие боятся его, и не хотел, чтобы поднялся шум. Старик был одет пестро, как все коробейники: шерстяной камзол красный и весь в шнурках, одна штанина желтая, другая зеленая. Кроп удивился, что он не свернул в сторону, и еще больше удивился, когда старик заговорил с ним.
— Эй ты. Да-да, ты — не притворяйся, будто не видишь меня! — Коробейник показал на город рукой, в перчатке, сшитой из воробьиной кожи прямо с перьями. — Я бы на твоем месте туда не совался, клянусь Пречистой Матерью! Эти козопасы все злющие и чужих не любят. А ведь казалось бы, они должны интересоваться привозным товаром, сидя в своей дыре с одними козами да курами! Женщины у них до сих пор ходят в жестких корсетах, ей-богу! А на мои кружевные воротнички, по которым весь Транс-Вор с ума сходит, даже и глядеть не хотят. Боятся, что их за шлюх примут, вот оно как. За шлюх, с таким-то узором! — Вытащив из-под холстины на тачке что-то белое и воздушное, он сунул это Кропу под самый нос. — Ты погляди, какая работа — на всем Севере лучше не найти.
Кроп вежливо обозрел кружевную вещицу. Она показалась ему легкомысленной, но он промолчал, потому что не совсем понимал, для чего она нужна.
Старик расценил его молчание как одобрение.
— Ты, я вижу, человек со вкусом. Не хочешь ли взять парочку? Матушке подаришь... или зазнобе своей.
Кроп потряс головой.
— Свой брат торгаш, не иначе. А пару по цене одного возьмешь?
Кроп, немного замороченный, опять потряс головой.
— Отродясь не встречал такого несговорчивого. Ладно, раз уж ты такой знаток, даю тебе три — всего-то за пять сребреников. — И старичок протянул Кропу раскрытую ладонь.
