Вия снова вскинула бубен… рука ее точно начала дрожать. Тонкий дребезжащий звук показался мне очень неприятным, даже зубы заныли. Я подумал, что очередной приступ будет совершенно излишним… особенно, если учесть, что с окончания предыдущего прошло менее суток.
И вдруг шаманка запела. Это уже был не вой, как тогда, на башне, а именно песня. Правда, звучала она необычно, да и язык был незнакомый — даже не лагарт.
Девушка начала медленно идти вокруг костра странной, прыгающей походкой… она как будто приплясывала, проворачиваясь вокруг своей оси. Вращение становилось все более размеренным. Не сразу, но я все-таки сообразил, что она имитирует ход планеты вокруг солнца… вот странно! Мне всегда втолковывали, что лишь астрологам известно, что планеты обращаются вокруг центрального светила, да некоторые еще и крутятся вокруг себя, словно детские волчки, — когда-то давно боги сочли это откровение слишком волнующим для неискушенных людских ушей, и завещали хранить в тайне ото всех, кому по роду профессии не приходится соприкасаться с подобными «секретами». То же мне секрет, если подумать! Просто боги боятся, что, узнай люди, как на самом деле устроено мироздание, они не смогут удержаться от смеха.
Наверное, я правильно подметил раньше: у шаманов есть свои способы узнавать по-настоящему важные вещи.
Одеяние шаманки развевалось, волосы ее метались в воздухе, и мне казалось — не только в прыжках дело, еще какой-то невидимый ветер дует. Чушь, конечно. Бубен все звенел и звенел в том же рваном, неприятном ритме. Песня тянулась на низких нотах, которые мало отличались одна от другой… или это на мой слух не отличались?… Я подумал, что Ди Арси смотрит на шаманку вполне зачарованно — можно попробовать улизнуть.
Не получилось.
В момент, когда я собрался вскочить и побежать, я вдруг осознал, что песня не просто звучала ранним утром в предгорьях. Песня и была ранним утром, и была предгорьями. Песня звала, ворожила и чаровала… только не так, как чарует что-то прекрасное. Песня не была прекрасной — она просто была. От начала времен мы сидели у костра. От начала времен краснокожая фигурка в развевающихся одеждах, с ореолом черных волос вокруг головы подпрыгивала и кружилась вокруг пламени…
Мне вдруг показалось, что это бабочка порхает над языками огня. Над диковинными цветами. Да, точно… бабочка, как же я раньше не понял?… Красная бабочка с черными пятнышками — словно божья коровка.
Жаркий, солнечный сентябрьский день. Мама взяла меня на ярмарку — тогда, когда отец еще был жив, она чаще и подолгу оставалась дома, и проводила больше времени со мной и с Раей. До ярмарки мы добрались в подводе нашего богатого соседа-крестьянина. Мне очень захотелось поглядеть на кукольный спектакль, который разыгрывали скоморохи на площади. Мама строго сказала: «Смотри, Райн, но придется возвращаться пешком». Я пожал плечами — пешком так пешком! Подумаешь, напугала… Мне было пять лет, и я мнил себя великим ходоком. Во всяком случае, ходил я гораздо лучше папы.
В общем, час я грыз сахарного петушка на палочке, глазел на Петрушку в пестром колпаке и чувствовал себя совершенно счастливым. А потом мама сказала: «Ну все, пора. А то не успеем до темноты».
Мы пошли.
От ярмарки до нашей деревни было недалеко, мили две, наверное, может, чуть больше. Я имею в виду наши мили, шляхетские[28]. Но для натруженных ножек пятилетнего малыша — целое путешествие. Под жарким солнцем, которое и не думало смирять свой пыл, пусть даже перевалило за полдень. К тому же и одет я был «празднично»: в бархатные штанишки и рубашку с широким воротником — тетушка Ванесса настояла. Мама разрешила мне отстегнуть воротник (хотя сама не поддалась искушению снять чепец, ибо дома всегда одевалась как добропорядочная матрона), но на руки меня так ни разу не взяла. Мы останавливались много раз, но все-таки в итоге доплелись. Я дошел. Сам…
Потом, лет в одиннадцать-двенадцать, когда мамы уже не стало, я, бывало, в ярмарочный день успевал проделать путь до ярмарки и обратно раза три через холмы, напрямик: подряжался таскать грузы для наших мужиков. Дело не дворянское, конечно, но за него платили, а деньги были нужны…Особенно когда Рая болела. А болела она часто.
Мы присели отдохнуть под дерево, и я, наблюдая, как ползет по моей загорелой исцарапанной ноге божья коровка, спросил: «А почему Божья коровка вообще прилетает на землю?… Ведь говорится же в считалке, что у нее на небе деточки». Мама взъерошила мне волосы и сказала (голос у нее был низкий, грудной, с едва заметной хрипотцой): «Потому, Райни, что коровке тоже надо кушать. Она ведь, хотя питается божьей росой, но и роса тоже только на траве выпадает. А стало быть, ей и себе, и деточкам надо прокорм на земле искать, а не на небе». «Мам… а коровка — она божья… но какого Бога?… Их же много, Богов…» «Наверное, общая», — Мама прижала меня к себе. Нога моя дернулась, красная капелька божьей коровки сорвалась и улетела. «А они не передерутся? Она же маленькая…» «Ну, во-первых, коровок много, на всех хватит. А во-вторых, станут тебе боги из-за какой-то коровки ссориться… Им достоинство не позволит». «Как наше, шляхетское?» «Ну да, как наше…»
…Нет. Кажется, я не столько вспомнил этот разговор, сколько придумал прямо сейчас. Мама была не охотницей говорить о богах. Скорее всего, она просто ответила бы что-то вроде: «Не касайся этого Райни, малыш. А то не вырастешь». «Почему?» «Не дадут». Это если бы вообще не ограничилась коротким: «У тебя есть силы разговоры разговаривать? Значит, пойдем уже».
* * *
Я встал и пошел. Точнее, попытался. В этом месте было некуда идти. Все заволок серый туман с гор… серый — будто дым от костра. Пепелища. Да нет, это и есть дым. Он пахнет гарью. Где-то в этой гари потерялись папа и мама, я непременно должен их найти, или Рая будет плакать, а тетя Ванесса будет укоризненно смотреть на меня… Ну же, Райни, встали и пошли ножками…
Вокруг скользили тени: родители, здоровые и счастливые, в окружении чужих детей Рая протягивает мне чашу воды… Тетя Ванесса укоризненно смотрит на меня, качая головой.
Последняя тень не ушла просто так — я попытался погнаться за ней, и она еще несколько раз мелькнула вдалеке. В руки не далась — наверное, потому, что мне так и не удалось сделать даже несколько шагов. Зато возник наш фамильный склеп… просто каменный короб, украшенный, если это можно так назвать, грубой лепниной. Древняя, чтоб ее… Я плакал и скребся в тяжеленную деревянную дверь, просил, чтобы открыли… Они меня не пускали: те Гаевы, что были прежде, и тетя Ванесса, и родители. Они говорили, что я уже умер, и что мне не место с ними — они-то живы… «Вы умерли! — кричал я. — Пустите меня к вам!» Но родичи, наверное, чем-то заложили дверь изнутри: как я ни бился о тяжелые створки — и плечом, и головой, и всем телом — открыть мне не удавалось.
