Может быть, ему просто захотелось, чтоб было именно так? Может, причина в самой мелодии слова, в щемящей и притягательной нечеткости образа? Это важно?
Он вздохнул свободно и глубоко, скользнул рассеянным взглядом по ветшающей изысканности старинных стен, плотно обнимающих дворик.
Это хорошо, что Наташе потребовалось зайти к подруге, хорошо, что подруга ее живет именно здесь, в одном из этих особняков, некогда пригородных, а нынче — канувших в безликую урбанистическую трясину стремительно расплодившихся панельных многоэтажек. Нужно бывать здесь, нужно приходить еще и еще — теплыми тихими днями, когда некуда спешить. Приходить, чтобы думать о прошлом, вникать в его душу. Это ведь очень важно — вникнуть в душу прошлого. Это очень важно — понять, почему еще сто лет назад человек был более человеком, чем теперь.
Да, тем, кто разводил в этом дворике левкои, кто трогал пальцами хрустально-искристую струю ныне скончавшегося фонтана, жить было, конечно, много сложнее, чем нам.
Расстояния, ничтожные для нас, ужасали их своей непреодолимостью; информацию, приносимую к нам радиоволнами в доли секунды, несли к ним так медленно спешащие почтовые лошади — несли неделями, месяцами...
Многое, немыслимое в те времена, стало нынче надоевшей обыденностью. И все же... Все же те времена были человечнее нынешних. Почему?
Откуда-то из-за мусорных баков выскользнула большая серая собака, замерла, взглянула в глаза с непонятной укоризной. Потом отвернулась, улеглась, не сводя пристальных глаз с плотно закрытой двери. Виктор неторопливо затягивался, щурясь от сигаретного дыма, рассматривал ее — настороженную, внимательную... Тоже ждет кого-то? Ну, пусть...
Наверное, мы просто не доросли до своей техники. Наверное, нас измотал, измочалил сумасшедший темп нашей жизни, лавина захлестывающей мозг информации — так говорят все. Но может быть, дело не в количестве информации, а в ее качестве? Может быть, если бы на нас с той же интенсивностью рушились добрые новости, а не сообщения о детской проституции, экологических катастрофах и изувеченных людях, все было бы иначе? А может быть, информация — не причина, а следствие?
Что было раньше — курица или яйцо? Человек ли становится хуже от переизбытка негативной информации, информация ли такова из-за нравственной деградации человека?
Деградации? Да нет. Человек просто остается прежним. Это дико, нелепо, но за тысячи лет мы практически не изменились. Да, мы создали могучую технику, и с каждым годом наша техническая мощь все больше... Но это голова и руки. А сердце? А душа? Увы... Мы пыжимся, выворачиваемся наизнанку, пытаясь создать нетленные духовные ценности, и что? Художники, потом и кровью пробивающие путь к туманному, не ясному еще им самим идеалу, нередко с ужасом обнаруживают воплощение того, что они и сформулировать-то еще не могут, в лубке столетней давности, в иконах Рублева, а то и в петроглифах неолита, где умудрялись соседствовать архиреализм и архиабстракция...
А мораль? Да, еще на заре нашей истории мы создали высокоморальные заповеди, но разве стали они необходимостью нашей жизни? Куда там... Стоит только ослабнуть вере в неотвратимость кары за нарушение законов божеских и человеческих, стоит только истеричному маньяку крикнуть: «За всех вас отвечаю я!», и... Сколько раз такое случалось в разных землях, в разные времена... Почему он так силен в нас, этот косматый полузверь, впившийся грязными пальцами в окровавленную дубину, рыщущий налитым хищным взглядом: кого бы это?!. Почему так часто побеждает он в схватке с просвещенным разумом? Почему драгоценности своего интеллекта разменивает человек на то, чтобы измыслить новые способы совершения недозволенного, чтобы сотворенную гадость представить благодеянием?
Почему ради сиюминутной сытости человек способен с идиотским упорством рвать нити, на которых держится не он один — весь его мир? Могучим умом Хомо Сапиенса понимая неминуемость катастрофы, отмахиваясь от этого понимания волосатой лапой питекантропа — почему?..
От внезапного басовитого лая Виктор вздрогнул так, что рахитичная скамейка едва не развалилась — это собака, о существовании которой он и забыл уже, вскинулась, метнулась к мусорным бакам.
Двигалась она, впрочем, с ленцой, соображая, что ведь все равно не успеет. И не успела. Причина ее негодования — невесть откуда возникший рыжий матерый котище — без особой даже поспешности ретировался на ближайшую липу. Там, на высоком суку, он уселся с обиженным видом, наблюдая насуплено и мрачно, как собака усаживается на прежнем месте — старательно и надолго. Затем, выждав от греха (мало ли какая гадость может угнездиться в собачьем уме?) кот осторожно спустился на пыльную землю, короткими перебежками двинулся к какой-то лишь ему ведомой цели. Он надолго замирал, пристально и неодобрительно взглядывал на собаку, причем толстый ухоженный хвост его конвульсивно подергивался от омерзения. Собака больше не удостоила его своим вниманием. Поставила нахала на место — и ладно.
Снова захныкала, запричитала отворяемая дверь. Виктор торопливо поднялся — вышла Наташа.
— Долго ждал, соскучился? Бедный... — Подошла, смотрит в глаза снизу вверх, смущенно теребит висящую на плече сумочку. — Ты прости меня, копушу, пожалуйста, я очень-очень торопилась, правда...
Виктор улыбнулся:
— А я тут задумавшись малость. А еще мы с собакой кота загнали на дерево — так, от нечего делать, без удовольствия.
Наташа боднула его в плечо, потянула за руку:
— Ну что, на автобус? Пошли?
И они пошли. По тихим тенистым улочкам, где нечастые люди медлительны и улыбчивы (таких не встретишь в оглушенных автомобильным ревом толпах, клубящихся на тротуарах железобетонных проспектов). А теплые солнечные блики протискивались сквозь плотное кружево листвы, плавно и невесомо скользили по лицам... Хорошо!
Автобус пришлось ждать долго, и Наташа нервничала, выбегала на дорогу, высматривала: может, едет уже? Может, уже появился? Ей казалось, что из-за визита к подруге они очень опоздают, и Антон обидится. Виктор пытался растолковать, что Антон обижаться совершенно не умеет — не помогло.
А потом они долго-долго тряслись, сдавленные в людной духоте обшарпанного автобуса. Все окна были открыты, но в них вместо свежего воздуха врывалась едкая пыль, и Наташа, вжатая чужими локтями и спинами в викторов живот, сопереживала тяжким мукам фарша, запрессованного в сосисочную кожуру. Виктор слушал вполуха, услужливо ухмылялся, но на душе у него было муторно. Он чувствовал, что и гипертрофированная боязнь опоздания, и неостроумные транспортно-гастрономические аналогии — все это дымовая завеса.
