Ознакомительная версия.
— Опять не понял.
— Так называемый эффект домино. Падает одна костяшка и валит все остальные. Виды вымирают в силу сочетания неблагоприятных для них факторов в результате одного-единственного события. Тут же на смену им возникают новые виды. И происходит это не за миллионы лет, как твердит Дарвин, а, может, за десятилетия. Или ещё быстрее. Причём факторы я комментирую внутренние, не кометы там и не глобальные потопы. Что-то ломается в генетике одного вида… и, погибая, он часто влечёт за собой в бездну почти весь окружающий живой мир. А на его месте появляется новый белый свет. Что непонятного? — Долговязый чиркнул карандашом в блокноте и продолжил меня поучать: — Видите? Пять минут, пять лягушек — и ни одной мухи! Впрочем, голуби тоже вырождаются. Часть их перьев превращается в иглы, пока мягкие, не как у дикобразов, но начало налицо. Я наблюдаю за голубями из окна квартиры. Становятся всё уродливее и гаже. Печальное зрелище, прямо тоскливое, я вам скажу…
— У голубей из-за металлургического комбината перья слипаются. От свинца в дыму. Яд.
— Ладно, пусть от свинцовых соединений. Но есть ещё перемены. Голуби день ото дня всё больше свирепеют. Не воркуют, а злобно шипят. Поведение существенно изменилось. Дерутся как никогда яростно.
— Они всегда дерутся! За самку, за крошки хлеба на подоконнике, бес их знает за что ещё… — резонно заключил я.
— Да, и прежде дрались, конечно. Но не столь… хищно. А с собаками и кошками что творится! Странные какие-то стали и всё необычнее становятся…
— Ну всё! Пятнадцать минут прошло! — лопнуло моё терпение. — Карп не будет ждать до вечера!
Исследователь наконец поднялся. Ага, так и есть — длинный, тощий. Туловище короткое. В высоту ему прыгать, олимпийское золото стяжать во славу общества, а не мозги отдельным гражданам пудрить лягушками, кошками и голубями да не наезжать с гонором на Дарвина. Все они умные критиковать — тот ошибся, этот недоглядел…
Глаза у долговязого были добрые, как у телёнка невинного.
— Будем знакомы, — внезапно предложил он и протянул руку. — Даниэл.
— Иван, — буркнул я не столь дружелюбно. Хотя, признаюсь, сердиться на людей с телячьими глазами трудно, но и терпеть их тоже нелегко.
— Иван, я попрошу вас об услуге, — пролепетал Даниэл. — Если получится так, что оба придём на это место в одно и то же время… давайте как-то… ну… вместе. Вы себе карпов удите, а я буду считать лягушек и мух. Никто никому не помешает. Вряд ли больше пары раз случится.
— Ладно уж, потеснюсь во благо науки, — сказал я и пожал ему руку.
До конца рыбалки карпы словно и вправду мутировали. На заначку не реагировали, на хлеб плевали, кукурузе хвосты показали, гады. Так что в тот фатальный день тупой рыбиной оказался я, а не карпы.
Следующие дни мы с Даниэлом делили ценное местечко на пруду. Учёный чудик, вопреки телячьим глазам, проявлял ослиное упрямство в своей работе. Вот это я уважаю: взялся за дело — вкалывай и вообще доводи до конца. Даниэл не сачковал, а скрупулёзно пас своих земноводных и подопечных насекомых. Молодец. Я всегда на рыбалку с собой водочку беру, угостил мужика — в конце сеанса наблюдений, конечно.
Отношения наши светлели… но физиономии мрачнели с каждым прошедшим днём. Его мухи действительно исчезали, да и мои карпы бастовали, заразы.
— Слушай, Ваня, — как-то предложил мне Даниэл, — а ты попробуй сменить наживку. Саранчу на крючок насади, например.
— Ха! Ну ты даешь! Карп — и саранча! Карп, молодой человек, рыба благородная. Она пасётся, а не цапает зубами, как щука. Я уже всё пробовал…
— Ничто не мешает попробовать саранчу. Вон их сколько прыгает…
Гм, действительно, а почему бы нет? Я быстро поймал наживу из тех, со вздутым зелёным брюшком, и насадил на крючок. Несчастное насекомое стало плеваться пеной, не понравилось небось. Я бы пожалел саранчу, да люди существа жестокие, так что вместо того чтобы сочувствовать, я взмахнул удилищем, и крючок с наживой плюхнулся в середине омута.
Не прошло и минуты, толстая леска натянулась как струна. Здорово клюнуло, у меня пальцы судорогой свело, пока боролся с гадом, который сопротивлялся не как нормальный карп, а словно водяной чёрт. Еле вытащил с помощью сачка. Вытащил — и обомлел. Обомлеть обомлел, но всё же треснул добычу камнем по голове. Чудовище затихло. Вот это да… шесть кило, не меньше! Радость, однако, смешалась с тревогой. Даниэл встал рядом, рассматривая улов.
— Вот оно, — воскликнул испуганно он, — началось! Такие КАРПЫ уж точно только на саранчу клюют! Боже мой! Плакали мои исследования… — добавил уныло. — События меня опередили!
Я молчал. Карпище вообще на карпа не смахивал. Чёрный, как дьявол, вместо чешуи — грубая и шершавая кожа акулья. И зубы — зубища, клыки! И мало бед — нижние плавники больше напоминали недоразвитые лапы крокодила. Меня затошнило. Ещё секунда — и кинул бы эту гадость обратно в пруд… но, может, после духовки добыча будет выглядеть совсем ничего, а? Мало ли тварей дурно выглядят, зато вкуснятина — объешься. Съем я эту тварь, ёлки-палки, съем, чего бы мне это ни стоило.
Так я и сделал, даже Даниэла пригласил на ужин. И он, бедолага, вроде меня — сам живёт. А одинокая жизнь — не жизнь, а существование. К тому же горе у него — мечта совершить научное открытие пропала навеки. Все вокруг уже начали замечать перемены, но как будто всем до лампочки. Кстати, карпоподобная зверюга действительно вкусной оказалась. Нам с Даниэлом как-то полегчало. Поболтали, раздавили бутылочку, закуску умяли — всё чин чином. А потом проводил я гостя до дверей, запер замок и невольно задумался о его прогнозах.
Мать честная, что нас ждёт?..
Ну, меня в тот же вечер ждала вторая бутылка водки.
Прошло месяца два. Даже слепым и тупым стало ясно, что мир меняется невероятными темпами — тютелька в тютельку как Даниэл предсказал. И не пришлось ждать миллионы лет.
Мухи исчезли — начисто. Зато появились им на смену другие гадкие твари. Ярко-алые, с толстым панцирем, не каждый раз и ногой раздавить получается, а уж настырные — невтерпёж! О вымерших мухах, слепнях и оводах вспоминаю с умилением. А у этих челюсти прокусывают одежду. Уже не только мужики, но и бабы только брюки да толстые рубахи надевают. Боязно на улицу выходить, алые жуки-мухоиды там хозяйничают. И не только агрессивность их меня смущает, вообще странные они, о двенадцати ногах и с телескопическими глазками.
Ни зверь, ни птица их не трогают, лимфа у них ядовитая, а уж размножаются — словно бьются абсолютные рекорды в этой дисциплине сломать.
А лягушки, они тоже совсем уже не те. Выродились в нечто несуразное. Покинули водоемы, кожа их ороговела. По бокам их клоак расположены двенадцать паутинных желёз; жабодонты, как их теперь называют, плетут коконы, в которые откладывают яйца, а затем развешивают их по деревьям, почти совершенно потерявшим листья. Натуралисты говорят, что для развития яиц нужен постоянный свежий ветер. А бывшие лягушки тем временем жрут бывших мышей, мышепагов, которые неосторожно перепархивают с норы на нору и становятся жертвами ещё более длинных ловчих языков жабодонтов.
Ознакомительная версия.
