– Спасибо... – чашка приятно согревала пальцы. – Каи... я...
– Не надо. Не’е говори ничего сейчас.
Я молча допила отвар и снова легла в постель, отвернувшись лицом к стене.
– Ты такой добрый... – глухо сказала, глядя на гладкие доски, отшлифованные, наверное, лучшими мастерами Закатного Края. – Зачем ты такой добрый, Вереск? Я никогда не смогу вернуть тебе даже половину того, что ты мне даешь. Лучше бы ты ушел сейчас, пока еще не поздно. Пока Рад не научился любить тебя, пока не начал называть отцом.
Сказала и замерла в ужасе, страшась, что он и в самом деле уйдет. И тогда я действительно, по-настоящему останусь совсем одна.
Пару мгновений в фургоне висела тишина, и она была даже хуже громких звуков.
– Тут каша сва’арилась. С рыбой. Ты сейчас бу’удешь есть или дождешься, по’ока остынет? – звонкий голос Вереска был ровным и совершенно таким же, как обычно. Я улыбнулась сквозь слезы. – Кто тебе кашу-то сварит, если я у’уйду?..
6
Никогда не любила рыбу, но ничего лучше у нас не было. Я зачерпнула полную ложку густой пшеничной каши, в которой мелькали кусочки белого рыбьего мяса, и отправила ее в рот. Это было на удивление съедобно, как и все, что готовил Вереск.
Он быстро всему учился. Очень быстро. Этот юный колдун хоть и не был знахарем, но, как и его гадина-сестра, тоже неплохо разбирался в травах. Вскоре после нашего отъезда из Эймурдина он наловчился варить харчи не хуже меня. А может и лучше... ведь в последнее время я и правда начисто утратила интерес к еде и, кабы не Вереск, наверняка б жевала прошлогодние сухари из запасов Айны, запивая их первым попавшимся вином.
– Вкусно, – сказала я ему, утирая рот. – Чего ты туда засунул сегодня, что я почти не ощущаю рыбную вонищу?
Вереск улыбнулся.
– Да так... Всего лишь ти’имьян и немного лугавки.
Дверь фургона была открыта, впуская внутрь свежий утренний воздух и солнечный свет. Один из лучей падал прямо на белую макушку моего друга, от этого его седые волосы казались такими же золотыми, как у Лиана... Я моргнула, прогоняя призрак прошлого, которому не было места в нынешнем дне. Пусть этот говнюк снится мне сколько угодно, наяву-то я помню, чего стоили все его обещания!
На самом деле Вереск вообще на него ничем не походил. Ни лицом, ни голосом, ни повадками. Слава всем богам! Он не умел разжигать огонь взглядом, не умел лечить, ничего не знал о мире и о женщинах... Тем лучше.
Доедая кашу, я с ужасом вспоминала вчерашний вечер и свою попытку сделать из него еще одну затычку для раны в своей душе. Какое же счастье, что мне это не удалось!.. Я знала, всегда знала, что глупый мальчишка влюблен в меня до беспамятства, но, видят боги, он заслуживал лучшего, чем стать неудачной заменой тому, кого я хотела на самом деле.
Мне было известно слишком хорошо, насколько это больно, когда ты просто занимаешь чье-то место, веря, будто нужен на самом деле. Жаль, что пришлось остаться без кожи и с младенцем на руках, чтобы понять это.
Зиму мы провели в Феррестре. Это не лучшее время, чтобы ехать в степь с таким довеском в колыбели. И я честно пыталась жить, как предложил бородатый Марк – сидеть на заду ровно и не дергаться. Но мне слишком давно не приходилось бывать в этой стране... я ощущала себя здесь чужой. Слишком привыкла к степи и ее простым нравам. Там никто бы не стал смеяться над увечными ногами Вереска и бормотать у меня за спиной про байстрюков без отца. А здесь... здесь все оказалось гораздо сложней, чем я думала.
Покинув Эймурдин, мы поехали в сторону юга. Там и впрямь всегда можно сыскать местечко, где жизнь обходится не слишком дорого, а еда валяется под ногами. Ну... почти. Но с таким маленьким ребенком, которому все время нужно внимание, много ли я могла сделать чего-то стоящего? Мой сын родился до срока, и хоть он оказался сильным и живучим, ему требовалось почти все мое время. Пока он не подрос хоть немного, не окреп достаточно, чтобы я перестала вздрагивать, уже и зима миновала. Мы жили то вблизи одной деревни, то около другой, то забирались подальше от людей, чтоб никакая падаль не тыкала пальцем в железки на ногах Вереска. Другие мальчишки часто потешались над ним, а как-то раз и вовсе поймали по дороге к фургону и ради смеха толкнули увечного в канаву. В тот день я отправила его купить продуктов у местных хозяек... Больше так не делала. Он вернулся грязный с головы до ног, и мне еще два дня мерещилось, что свежее молоко тоже пахнет свиньями и выгребной ямой. В тот день мы сразу снялись с места и ехали, пока не наткнулись на небольшое озеро, сплошь заросшее рогозом по краю. Я нагрела воды в большом котелке и долго отмывала беловолосую голову. Тогда и нашла эту его золотую прядь... Сама не знаю, отчего прикосновение к ней прошибло меня ознобом. Словно увидела нечто совсем тайное, чужое, настолько сокровенное, что об этом и говорить не след.
Хотя что могло быть сокровенней, чем его истинное имя? Имя, которое, кроме меня и его проклятой сестры не знал никто во всем мире...
Сам он будто и не заметил ничего. Пытался шутить, улыбался мне виновато, говорил, что в другой раз надо бы заранее снять одежду, чтобы стирать не пришлось. Дурень блаженный. Я почти ненавидела его за эту слабость, за эту неспособность дать отпор даже поганым деревенским голодранцам. И сразу сказала, что другого раза не будет. Из тех денег, что завалялись в фургоне у нас остались только эти десять золотых, и я знала – они будут вложены в наше будущее. В будущее, которое избавит меня от нужды бояться. И от желания спрятать этого убогого к себе под юбку. Если уж жить на одном месте, пусть это будет степь. Но в степи мало иметь фургон и пару лошадей. Там другие правила игры... Мать знала их очень хорошо, да и я неплохо выучила. Если в Диких Землях у тебя есть свой Путь, само небо склоняется тебе навстречу и травы расступаются перед тобой, открывая дорогу. Всю свою прежнюю жизнь после смерти матери я ощущала себя куском сорной травы, что была вырвана с корнем и не знает пристанища. Я была никем и ничем. Не умела и не знала ничего, кроме как брать то, что плохо лежит. Но если моя мать могла покорить степь, доказать свою силу и право быть ее частью, значит и я должна суметь. Дикие Земли любят тех, кто ничего не боится. И если ты продаешь самый ценный и самый дорогой товар, никому нет дела, что у тебя на груди висит младенец, а за спиной сидит мальчик-калека. Особенно, если ты половину этого товара ты подносишь в дар таргалу дергитов, который помнит все старые долги...
Я ждала встречи со степью, как голодная волчица ждет прихода ночи, чтобы утолить голод и добыть еды своим щенкам – с тревогой и нетерпением.
Теперь эта встреча была уже совсем близко.
7
С Вереском я своими планами особо не делилась. Зря, наверное... Но мне казалось, что так будет лучше. Проще. Не хотелось лишних вопросов и упреков, сомнений и уговоров. Я, по правде-то говоря, сама понимала, что лезу в безумную затею, которая может плохо кончиться, но других идей у меня все равно не было. А возвращаться обратно, поджав хвост... Ну уж нет! Только не это. Я твердо знала – рядом с Айной мне делать нечего. Как бы сильно я ее ни любила... А кроме нее кому еще я была нужна там? Жить в раззолоченных хоромах оказалось невыносимо. Кем я была среди этих нарядных дам и титулованных особ? Да как и в степи – никем. Только ко всему прочему еще и лишилась права на то немногое, чем всегда владела... мою свободу. Трудно быть свободным в этих каменных стенах, где люди почти никогда не показывают свое истинное обличие, мысли и чувства, не позволяют себе бранных слов и резких жестов. Не мое это. Покуда рядом был Лиан, я забывала про все печали, но когда он сменял меня на эту маленькую гадину, рожденную из той же утробы, что и Вереск, не осталось ничего, что бы держало меня в Закатном Крае, в столице, во дворце...
Как же люто я ее ненавидела! Днем и ночью представляла, как выцарапываю эти холодные змеиные глаза. Из-за нее все пошло прахом, вся моя жизнь с хрустом рассыпалась, точно глиняная крынка под ногами дикого табуна. Ничего не осталось. Даже черепков.
