— В степи волчица вскормила? — продолжал участливо интересоваться Ослаб. — Вкупе со щенками своими?
— Отчего со щенками? — словно обиделся молодец. — По обычаю, кормилец и вскормил. И в род свой принял, потому стал как родитель. А у него жена была, тётка скверная, хуже всякой волчицы. Особенно как лукавые татарове хитростью батюшку заманили, споймали да руки–ноги отсекли…
— За конокрадство?
— Не солевары мы и не чумаки! У нас иного ремесла не бывало… И полно пытать! Я твоего коня промял, старче. Теперь скажи: откуда у иноков твоих наперстный засапожник? Где взяли?
Старец смерил его взглядом, от ответа уйти хотел.
— Мой засапожник.
— Не обманешь, старче! Не твой. Где добыл? У кого отнял?
— Дался тебе засапожник…
— Да мне этим ножиком пуп резали! — воскликнул конокрад и осёкся, отвернулся.
— Ужели помнишь, как резали? — осторожно спросил Ослаб.
— Помню…
— Материнское чрево помнишь?
— А то как же! — горделиво признался конокрад. — Глядишь сквозь её плоть, а мир розовый, влекомый. Солнце зримо, только как звезда светит. Далеко–далеко!.. Век бы жил в утробе, да срок настал, повитуха пришла. По обычаю, говорит, деву на жизнь повью, парнем пожертвую. Всё же слышу… А как я родился, надо мной сей ножик занесла и ждёт знака! Верно, зарезать хотела…
— Суровы у вас обычаи! — то ли осудил, то ли восхитился старец. — И что же не зарезала?
Конокрад самодовольно ухмыльнулся.
— Возопил я! Да так, что травы окрест поникли и повитуху ветром унесло. Матушка мне шёлковой нитью пуп перевязала и отсекла. Да ко своей груди приложила. Оставить себе хотела, спрятать где–нито. Так я ей по нраву пришёлся. Но по прошествии года опять повитуха явилась, забрала да снесла кормильцу.
Их неторопливый и странный разговор и вовсе ввёл иноков в заблуждение. Даже Сергий взирал вопросительно, а старец не спешил что–либо объяснять, с неожиданной теплотой взирая на разбойника.
— Кормилец такой же ражный был?
— Весь род его, и дед, и прадед… Нам и прозвище — Ражные.
— Знать, омуженская кровь не токмо в твоих жилах течёт, — заключил Ослаб. — Весь род Дивами повязан. Это добро!
— Беда, из роду я последний, — внезапно пожаловался пленник.
— А куда остальные подевались?
— Татарове одного по одному заманили. Да и вырезали. Супротив хитрости и раж не стоит.
— На чужбине от гибели скрываешься?
Конокрад глянул с недоумённым вызовом.
— Матушкин след ищу!.. А тут засапожник! Думаю, близко где обитает.
— Отчего же в Руси ищешь?
— А куда ей податься? Коль постарела? Все Дивы по старости на Русь идут, срок доживать. Сведущие люди говорили, да и сам чую… Ты, старче, укажи, где матушка моя. Или откуда ножик взялся. Да отпусти лучше.
— Возврати кобылиц и ступай, — вдруг позволил Ослаб. — И не озоруй более.
— Что их возвращать? Глаза пошире откройте: там же, на лугу, и пасутся.
Сергий встрепенулся, ошалело воззрился на старца, затем к уху склонился и зашептал громко:
— Нельзя отпускать! Много чего видел, слышал… Оборотню доверия нет. Сам говорит, от татар пришёл. Давай хоть на цепь посадим? Или в сруб?
И братия приглушённо загудела, выражая неудовольствие, хотя по– прежнему не понимала, о чём толк идёт. Старец и ухом не повёл.
— Иди, гоноша, — махнул бородой, как веником. — Не сыщешь матушку, так возвращайся. А сыщешь, так всё одно приходи. Она возле себя зрелого отрока держать не станет, прогонит с наказом.
Тому бы в сей миг стрекача дать, пока отпускают с миром, а конокрад и с места не сошёл.
— Про наперстный засапожник не скажешь?.. Мне бы только след взять. А чутьё уж приведёт…
Ослаб не дослушал, подманил бородой Кудреватого.
— Ножик верни.
Отрок ослушаться не посмел, однако недоумённо и нехотя вынул из–за голенища нож, подал старцу.
Тот опять бородой мотнул.
— Не мне — ему отдай.
— Да ты что, батюшка? — возмущённо и громко изумился Сергий. — Виданное ли дело? Мало, потакаешь разбойнику, коня своего дал. Ещё и нож давать!..
Конокрад выхватил засапожник у послуха, насадил на пальцы и сжал кулак. Лунообразное жало хищно блеснуло на солнце, вызывая скрытое восхищение в волчьем взоре. Ослаб это заметил, добавил с задумчивым удовлетворением:
— Владей, коль признал.
А тот готов был его к горлу приставить.
— Где добыл? Скажи, не буди лиха!
Отшельник и глазом не моргнул.
— Ты сперва испытай, вострый ли ножик. Не затупился ли с той поры, как пуп резали.
— Как испытать? — гоноша на засапожник воззрился, и вновь пробудилась хищная зелень в глазах.
— Сбрей волчью шерсть.
— Да нет на мне шерсти! Звериную шкуру на себя натягивал…
— Дикий пух с лица убери — борода начнёт расти.
Отрок лицо огладил, примерился и провёл лезвием по щеке. Молодая поросль наземь облетела. Подивился, оценил остроту, но поскрёбся неумело, на ощупь, потому кое–где клочки оставил.
— Говори, старче, откуда ножик?
— Сперва ты сказывай: как имя твоё? И кем был наречён?
Оборотень несколько смутился.
— Помню, матушка звала Ярмил, ещё во чреве… Так имя и приросло.
— Ярмил, говоришь? — старец помедлил, верно вспоминая что–то. — Ну, добро… А год от рождения какой?
— Не помню точно. Кормилец сказывал, семнадцатый пошёл, как меня принесли…
— Похоже, год прибавил… Ну да не важно. Отныне нарекаю тебя Пересветом.
— С какой бы стати? — Ражный встрепенулся. — Мне свычней Ярмил!
— Вырос ты из имени своего, ровно из детской рубашки. Всюду коротко… А новое даю на вырост.
Оборотень вдруг интерес потерял.
— Мне всё одно, хоть горшком назови… Матушка меня под иным именем помнит. Ты лучше мне ответь: откуда засапожник?
— В дар достался, — просто признался старец и переступил немощными ногами. — В утешение. Тебе наперстным засапожником пуп резали, а меня калечили… Ну, довольно, коня моего возьми себе, коль вывел, и поезжай.
— На что мне конь? Вот если бы крылья дал!..
— Покуда тебе и коня необъезженного хватит. Наших кобылиц отпусти и поезжай, куда хочешь.
Оборотень волчьим махом заскочил на красного жеребца, взвил его на дыбы и ускакал не дорогой — лесом, оставив на кустах дерюжку.
Сергий от негодования на минуту дара речи лишился.
— Не уразумел! — наконец–то признался звенящим голосом. — Ты почто, старче, отпустил вора? Он наши скитские ристалища прорыскал! Потешные бои зрел!.. Ежели выдаст?!
Ослаб помедлил, проговорил нехотя:
— Ражных проще отпускать, нежели неволить. Позрел, что со стойлом сотворил? Дурная сила, пустой ещё отрок…
