— Прояснилось ли, в чем вина его? — Голос отца Модеста неуловимо изменился. «Как странно, — подумала Нелли, — насколько отчетливей слышны оттенки голоса, когда не видишь человека».
Ответа не последовало, но Нелли откуда-то догадалась, что папенька сделал рукою слабое движение, словно отгонял любую вину Ореста, как докучную муху.
— Прошу простить. — Стукнул стул, значит, отец Модест поднялся. — Я должен покинуть кров ваш ране, чем прибудет тело, и не вправе вступить под него, покуда оно не уйдет в землю.
Заскрипели половицы: Нелли метнулась от двери. Отец Модест вышел — верно родители не нашли в себе сил провожать его, разбитые горем. Белоснежная коса его парика спускалась на шелковую рясу кофейного цвета, из подола торчали шпоры гессенских сапог.
Гадкий поп! Мог бы хотя бы оставить дома свой раскрасивый аккуратный парик! Нелли невольно вспомнила старенького батюшку Паисия, его сермяжную ряску, жиденькие пегие волоса по плечи, чахлую бородку и добрые стариковские глаза. Он бы не был таким злым!
Нелли стояла, застыв посреди скучного темного коридора, где ровно ничего не нашлось бы для ее развлечения или дела, не замечая, что священник, затворивший за собою створку двери по-женски красивой рукой, обернулся к ней с вниманием на лице.
— Поди сюда, дитя, я благословлю тебя, раз уж ты тут. — С красиво очерченных губ отца Модеста спорхнула улыбка.
— Не хочу!!
— Маленькая Нелли Сабурова, я не обидчик твоему брату. Я вправду не могу ничего поделать, и никто не смог бы на моем месте.
Он понял, что Нелли подслушивала, но словно бы не находил в том ничего особенного. Странный священник, как он только мог ей нравится!
Нелли молча отвернулась и побежала прочь.
Священник смотрел ей вслед, чему-то улыбаясь.
Это открытие она сделала только на днях. К чему уносить весь ларец, если это так легко обнаружить! С целым ларцом, конечно, приятнее, но это уж лучше, когда родителей нету дома. Много проще и безопаснее вытащить наугад мешочек или футлярчик и спрятать в кармане. На сей раз Нелли заперлась в своей светелке с сафьяновой плоскою коробочкой в кармане.
Коробочка потрепанная, но не слишком старинная. Что в ней?
Брошь! Камея под воротник. Белый профиль женщины на красно-коричневом фоне, высоко убранные волосы спадают на шею завитками, похожими на морские волны. Белые завитки морских волн идут по краю, как рамка портрета. Замок мудреной иглы заело, он колет пальцы. Вот сюда, приколоть на грудь. Теперь поднести руку к прохладной поверхности камня, приколотого на груди. Как бьется сердце!
Сердце бьется, как вольная пташка, заточенная в клетку ребер! Сердце выпрыгивает из груди. Отчего ей так тяжело бежать? Кажется, сто лет, как бегала она, Нелли, в горелки! Нелли? Нет, когда бегать было легко, ее звали Грушенькой. А теперь ей трудно, сердце ее слабо, она стара. Туфли путаются в траве, атласные туфли на каблучке, зачем не оставила она привычки их носить?..
Она бежит по высокому лугу, одною рукой таща за руку светленького мальчика лет восьми, в наспех, на одну всего пуговицу застегнутом сюртучке, другой прижимая к груди младенца в пышных пеленках… Она должна убежать.
— Бабушка, я устал! — хнычет мальчик.
— Такой большой, а нынче не можешь угнаться за бабушкой? — выдыхает она на бегу.
Мальчик обиженно сжимает губы и прибавляет шагу. Вот хлещут ей в лицо первые ветки рощицы. Можно перевести дух. Теперь, когда она остановилась, слышны шаги за спиной: не страшно, это Матрена.
— Матушка-барыня! Постойте, я с вами!
— Незачем тебе, ворочайтесь в дом и другим вели ворочаться.
— Так как же, матушка-барыня, страшно!
— У страха глаза велики. Достаньте буженины, вина, всего, что есть. Потчуйте да кланяйтесь. Не убьют вас злодеи, а будет дом пустой, сожгут со злости. Не забыла? Все господа с Петра и Павла как уехали. Да хулите нас поболе.
— Грех хулить, матушка Агриппина Ниловна! Ей-богу, хоть бы кого с собой взяли, дитятко-то тяжеленькое!
— Глупая, чем больше народу, тем сыскать легче! Как уйдут, Фавку или Никитку пошлешь сюда, в лес. Ворочайся назад!
Матрена, причитая, отдаляется. Колышется лиловым облаком иван-чай, кажущийся таким ярким через стволы деревьев, из древесного сумрака. Глубже от открытого места, в чащобу. Елечка не плачет, но и не спит: смотрит на Агриппину огромными серыми глазами, безмятежно и строго. Орест притих, хватается на ходу за ее юбки: ах, не надевать бы ей сегодня цвета мов, так издалека заметного в зеленой листве!
— Бабушка, злодеи хотят нас убить?
— Мы от них спрячемся, милый. Никто нас не найдет.
— Зачем папенька не купил мне сабельки, бабушка!
Агриппина не слушает уже, озираясь на ходу. Этим годом вырубили сухостой, знать бы… Знать бы, не отпускать Лизаньку, две седмицы тому уехавшую в Оренбург, ходить за раненым Кирюшей. Лиза молодая, ей спорей было бы бежать с детьми. А она, старуха, осталась бы тогда в своем дому, она не боится разбойников. Она пожила свое, куда как хорошо пожила… Кто мог знать, что подлые подступят так близко. И вот двое детей — в ее слабых руках. Не пугаться, не думать… Не думать, что злодеи изрубят Орестушку тесаками, разобьют Елечке головку о стену… Анна Васильевна, соседка, успела вместе с нянькой переодеть детей в крестьянское: саму молодую хозяйку повесили на воротах, но все трое малюток уцелели. У нее ж не было времени на машкерад: когда войско бунтовщиков нестройной гурьбой приближалось к воротам, она лишь сунула ларец в каменную подклеть и метнулась с детьми задами…
Старый дуб, раскинувший корявые ветви над неглубоким овражком: Агриппина помнит его по низкому дуплу, в которое в детстве легко могла протиснуться. Троюродными были они с незабвенным Иван Алексеевичем, часто гостила она в Сабурове, прежде чем сделалась в нем хозяйкою. Позже, когда дупло уже сделалось слишком узко, дуб был свидетелем их свиданий. Добрый друг, он спрячет детей… Спрятав, надо уйти подальше, Орест способен уже понять…
— Орестушка, залезь-ко в это дупло, вишь какое славное…
— А ты не станешь браниться, коли испачкаюсь? — мальчик перебежал уже через кулижку и стоит у дерева.
— Бывают в жизни случаи, друг мой, когда не испачкаться никак нельзя… Протиснешься?
— Бабушка, да оно совсем широкое!
Агриппина невольно улыбается. Она изменилась, но ведь и дуб тоже. Как обманчива детская память! Значит, места будет для троих.
Первым в дупло лезет Орест. Агриппина передает ему девочку и, подобрав юбки, залезает сама. Темнота пахнет шампиньонами. Отчего не плачет маленькая Елена? В серых глазках отражается, двоясь, кривая щель, полная яркого дневного света. Неужто ты чувствуешь мою тревогу, дитя? Пеленки недовольно шевелятся: маленькая ручка тянется к ее груди, бессильно щиплет ткань, крепко цепляется за брошь…
