И вот когда зима, наконец, осталась позади и все живое воспрянуло навстречу жизни, эту новую жизнь роду смоленских князей придется начать с похорон...
***
Весь день занимались разделкой добычи и засолкой мяса — бросить еду сейчас было бы недопустимо, даже если бы провалился в бездну весь Смоленск, — и выехали из Полоха под вечер. Плыли вниз по Днепру, свежий ветер позволял поставить паруса, помогая мощному течению, и ладьи неслись, как белые лебеди по небу. Только никто этой быстроте не радовался. С одной стороны, всем хотелось оказаться поскорее в стольном городе, а с другой — страшно было увидеть его осиротевшим, и к концу пути никто особо не стремился. Грести пока не требовалось, усталые кмети спали сидя, привалившись один к другому.
Зимобор тоже устал, но заснуть не мог, хоть Чудила и предлагал ему местечко у кормы, где даже можно было прилечь. Он только смотрел, как проплывают мимо черные берега, неразличимые леса, как блестит вода под луной, словно дорога, вымощенная чистым серебром.
В свершившееся несчастье не верилось. Зимобор ловил себя на ощущении, что не хочет окончания этого пути, не хочет видеть дом, в котором больше нет отца. Он привык разъезжать по городам и погостам, когда один, с ближней дружиной[7], когда с Буяром или кем-то из бояр, и всегда с удовольствием возвращался домой, зная, что отец с нетерпением ждет их, что у него готовы и еда, и баня, — поневоле домоседствуя, князь Велебор держал в руках все обширное хозяйство и знал его лучше женщин. Его добродушие и заботливость придавали дому уют, который делает родовой очаг священным, объединяя и ныне живущие поколения, и ушедшие, и еще не родившиеся, как единый для всех остров в потоке времен. А теперь сам князь Велебор из живых перешел в «предки».
Без него это будет совсем другой дом, не тот, где князь любил вечерами запросто посидеть на крылечке, ожидая возвращения детей и вырезая очередной посох — князь раздавал посохи собственной работы всем смоленским старикам, но и дома по углам вечно стояло несколько незаконченных. Посохи остались, а хозяина их нет, и никто их уже не доделает... Князь Велебор не сидит на крыльце — он лежит в опочивальне, неподвижный и безгласный, и никогда он никого не встретит, и даже их, своих любимых детей, не увидит, когда они придут попрощаться...
В глазах защипало, горло сдавила судорога. Осознание потери входило в сердце, как острый нож, от душевной боли перехватывало дыхание, и не верилось, что от этой боли нет лекарства, как нет больше отца. Тот терем, где князь Велебор сидит на крылечке, теперь вознесся в Правь, и там он будет стоять вечно, не ветшая, и солнце над ним никогда не зайдет...
Утром пристали передохнуть на опушке дубравы, поднимавшейся по склону пологой горы. Для княжны Избраны раскинули в тени орешника толстый пестрый ковер; она сидела с невозмутимым и отсутствующим видом, а мысли ее были где-то далеко.
Вот уже почти сто лет прошло с тех пор, как племенем днепровских кривичей-смолинцев правили князья из рода Твердичей. С тех давних пор, когда древний прародитель, которого называли Кривом, привел сюда свое племя[8], смолинцы на общенародном вече выбирали себе князей для мирной жизни и воевод — для военного времени. Князь Тверд был избран еще в те времена, когда смолинцы только пришли на берега Днепра. После него племенем правили князья из других родов, но прадед Велебора, тоже Велебор, сумел передать власть своему сыну Радогосту, а тот своему. Как требует обычай, вече выбирало нового князя после смерти прежнего, но в последних трех поколениях выбор делался между детьми умершего, то есть потомками Тверда.
Теперь выбирать предстояло из двоих — наследником мог стать или Зимобор, или Буяр. И выбор смолинцам предстоял нелегкий: Зимобор был старше, но род Буяра по матери был гораздо знатнее. Старшинство и знатность соединяла в себе Избрана — но она женщина!
А ведь родись Избрана мужчиной, лучшего князя нельзя было бы и выдумать. Девушка была умна, честолюбива, решительна, отважна и тверда духом. В шестнадцать лет княжну выдали замуж за одного из вятичских князей — князь Велебор пытался проложить с помощью этого союза пути на Юлгу[9], к богатейшим рынкам восточных стран. Но всего через год муж Избраны погиб в борьбе с соплеменниками, а юная вдова предпочла вернуться к собственным родичам. Как она уезжала с берегов Оки, охваченных войной, — это была отдельная песня...
Через семь лет юная вдова, как позволяет обычай, снова уравнялась в правах с девицами: с облегчением сбросив ненавистный темный платок, она, как прежде, блистала на девичьих гуляньях своей роскошной косой. В руку толщиной и длиной почти до колен, «как у вилы», светлая, почти как серебро, она лишь чуть-чуть отливала мягким золотистым блеском. Избрана поражала всех гостей, и даже за морем, благодаря болтливости купцов, шла слава о ее красоте, уме, истинно княжеском достоинстве. К ней не однажды сватались, двое князей из низовий Днепра нарочно для этого приезжали в Смоленск, но выходить замуж снова Избрана не хотела. Никто не знал, чего она дожидается, и бытовало мнение, что княжна собирается со временем сменить мать в храме Макоши и стать верховной жрицей племени — это и предписывалось обычаем для женщин ее происхождения.
И только теперь, видя на лице сестры отражение каких-то новых и весьма глубоких мыслей, Зимобор понял, что она мечтает о власти отнюдь не только над храмом. И поразился собственной слепоте и глупости.
— Мира теперь не ждите! — уверенно пророчил Секач, загребая ложкой из котла куски вареной рыбы. — Княгиня-то верно говорит: многие ее детей на княжении увидеть хотят! Княгиня-то Дубравка старого еще корня, от самого князя Белояра род ведет! Вот сами увидите, что вече закричит! Предложи им сейчас кого другого — смуты не миновать!
Воспитатель младшего княжича и впрямь был похож на старого кабана-секача: мощный, с выпирающими на груди и плечах мускулами, с маленькими глазками под низким лбом, и даже в выражении его лица было что-то дикое и свирепое. На груди он носил ожерелье из кабаньих клыков, зимой и летом не расставался с накидкой из кабаньей шкуры, и говорили, что он знает некие древние таинства, позволяющие удачливому охотнику забрать себе всю силу убитого зверя, благодаря чему Секач был незаменим в таких делах, где нужны сила, ярость и напор. Правда, говорили, что и умом он недалеко ушел от лесного кабана. Но Зимобор понимал, что если дело дойдет до прямого столкновения, то Секач будет опасен, как разъяренный вепрь.
— Вече еще не созывали, а ты уже кричишь! — с неудовольствием отвечал Секачу Достоян, один из десятников Зимоборовой ближней дружины. — Сам ты и есть первый смутьян! Будто мы не знаем, что ты хочешь теперь Буяра на княжение посадить и при нем воеводой стать! Кабы была на то воля богов, то княгиня Дубравка первым бы сына родила. А теперь Зимобор — старший, ему все и отойдет. И ты эти разговоры не заводи, не смущай дружину.
