Сами Серые равнины темнотой не были, привыкшие к дневному свету глаза смертных (и не очень смертных, вроде кудесников и магов) видели тут хуже, чем в краю живых, но все-таки видели. Не была темнотой и высящаяся на полуночной стороне Серых равнин цитадель Нуаду Среброрукого, седого бога воинов, судьбы и пророческих источников вроде Ока Земного, сокрытого где-то в Загорье. Цитадель эта являлась лишь дверью в темноту, куда входили все могучие воители-герои древности после завершения погребальной тризны по ним. На таких тризнах сама Моргьен, разумеется, никогда не присутствовала, но наслышана была – благодаря хотя бы тому же Талиесину, бард ведал о подобных вещах непозволительно много. Ходили упорные слухи, будто по другую сторону темноты есть выход в царство света, но пока ни один из великих героев прошлого не возвращался из чертогов Нуаду, ни через дверь, ни через тот, второй выход…
Серые равнины не были темнотой, как не были и светом.
Искрящаяся свеча стала для Морры чем-то вроде маяка, только наоборот – не указывала направление к себе, а отпускала прочь, открывала дорогу от себя. В край живых. И провести в этом краю Морре предстояло столько, сколько будет гореть свеча. Ни мгновеньем больше.
Разве что… если отыщется истинно великий герой, который возьмет ее свечу, войдет в цитадель Среброрукого, нырнет в темноту и выйдет к свету по ту сторону, – если вдруг случится так, у госпожи Моргьен окажется очень и очень долгая жизнь. Это Королева Моря знала уже сейчас, толком не вернувшись в мир живых.
Но она пока не решила, стоит ли искать такого героя, и хочется ли ей жить так долго. Сейчас – да, сейчас жить хотелось, потому Морра и возвращалась из земель мертвых, а не шла на пир к Нуаду. Однако ее не привлекала вечная жизнь или достаточно полное приближение к таковой. Слишком многому бывшая владычица фоморов научилась у Пенорожденных.
Смерть вливалась в горло горько-соленым привкусом неудачи, промаха в последнем прижизненном волшебстве. Кречет пожалел, что некогда отверг тропу Лосося, случись иначе – теперь он мог бы позволить воде свершить необходимое, а потом высвободиться и уплыть на все четыре стороны…
Но в конце концов, он выбрал то, что выбрал. И значит, придется встать на дорогу мертвых.
«Да, Талиесин, ты предупреждал… и многие последовали доброму совету. Кто смог.»
Почему-то слова барда вспомнились именно сейчас, хотя проку от них не было никакого.
Оставьте дорогу мертвых, вам нечего ждать от них.
Для выбравших путь свой твердо – не нужно следов чужих.
Для выбравший путь свой твердо довольно обид былых:
Оставьте дорогу мертвых, идите тропой живых…
Для тех, кто идет сквозь пламя, сквозь бури, туман и лед —
Не станет стена из камня преградой в края щедрот.
Не станет стена из камня помехой – наоборот,
Для тех, кто идет сквозь пламя, не надо иных ворот.
Вам, верящим в силу дара, вам, знающим правду лжи —
Ваш мир называли старым, молчаньем копя гроши.
Ваш мир называли старым не властные разрешить
Вам, верящим в силу дара, по-старому в мире жить.
Оставьте дорогу мертвых, ушедшего не вернуть —
И пусть поминают черта избравшие дальний путь,
И пусть поминают черта сменившие лик и суть:
Оставьте дорогу мертвых – и сможете отдохнуть…
Что-что, а отдыхать Кречету особенно не приходилось. Да он и не хотел – отдыхать, полагая бездействие уделом мертвых, причем таких мертвых, которым уже точно нет дел до мира живых. Стать мертвецом мудрый друид был в принципе согласен, ибо переть против колеса жизни ничуть не полезнее, чем мочиться против зимнего урагана (и конечный результат у этих действий, по большому счету, не слишком различается). Рано или поздно, умирать придется всем.
Многие полагают, что время, место и способ перехода от жизни к смерти имеют большое значение, что достойная смерть способна чуть ли не искупить недостойную жизнь… многие полагают так и стремятся своей смертью подвести итоги, причем кое у кого это даже получается. К сожалению или к счастью, братство друидов и кудесников знало о таких вещах немного больше этих самых «многих»; в частности, знало оно, что те, кто пересек стену из старых камней и попал на Серые равнины общими для всех тропами, вести подсчеты и проверять какие-либо цифры уже не способны. Поэтому «итоги», «искупление» и прочие действия, связанные с несложной для посвященных символикой цифр и вычислений, важны только и исключительно для живых.
Посему Кречета не огорчила бестолковость нынешней смерти.
Разумеется, обличье котенка на нем не удержалось, тем более что тот был слишком мал и не проходил, как взрослые кошки, дарующего восемь дополнительных жизней пути Beatt-ochta. Кречет шел в обычном для себя воплощении пожилого, но покуда еще крепкого странника. Традиционную празднично-белую накидку, в какой уходили в край мертвых друиды, он накинуть не удосужился – при жизни Кречет тоже предпочитал не носить эту яркую тряпку и редко появлялся на пышных празднествах, где друид без подобной ритуальной одежды выглядел куда более странно, чем безоружный боец в сердце битвы. Для друида, облаченного по всей форме, вероятно, в стене отворилась бы специальная калитка, увитая плющом и отмеченная клубками омелы, но Кречет в калитках не нуждался и просто перелез на ту сторону: нетесаные камни были сложены далеко не по отвесу, а до верхнего края стены рослый человек мог дотянуться без большого труда. Эта стена никого не сторожила на Серых равнинах и никому не препятствовала проникнуть туда, она служила просто символом. Впрочем, как и калитка, и омела, и плющ.
Приблизительно в тринадцатый раз за свою жизнь он посмотрел на неровные пустоши цвета стылого пепла, не торопясь спустился со стены и зашагал туда, куда представлялось правильным. Серые равнины не знают верных и неверных направлений, каждый движется туда, куда считает нужным (а те, кто предпочитает покой, рассыпаются прахом и становятся частью этих краев в самом прямом смысле). Около одной из местных луж, наполненных пылью вместо воды, Кречет приметил чью-то искрящуюся свечу и решил взять с собой, вместо факела, который здесь бесполезен. ЗАЧЕМ оставляют в краю мертвых такие свечи, он знал; если хозяин свечи до сих пор жив – вреда ему не будет, а если умер до срока – свеча все равно никому не нужна.
Морская пена окрасила ее волосы сединой, морская вода провела по гладкой коже несколько морщин. Ничего удивительного, это живым море возвращает юность и здоровье – мертвые, наоборот, упомянутые юность и здоровье в море мгновенно утрачивают. Потому-то полумертвое племя фоморов и рвалось некогда на сушу, бросаясь на вал стали и огня… а не преодолев этого вала, что сложили Дети Дану – стало мертвым окончательно.
