Ньет подволок ведерко из-под клея, полное воды. Вытащил бутылку. Рамиро восхитился.
— Ого! Не зря обещал, и впрямь холодненькое! Слушай, а если тебя в бидон с молоком посадить, как лягушку, молоко долго не скиснет?
— Еще как скиснет, — Ньет, скрестив ноги, расколупывал вареное яйцо. — Даже если рядом поставить, скиснет. Скорее всего.
— Пиво будешь?
Парень принял мокрую бутылку и с удовольствием присосался. Спаиваю ребенка, подумал Рамиро, и тут же себя одернул. Это не ребенок. Это фолари.
После полудня Рамиро сделал перерыв в работе минут на пятнадцать — отдохнуть и подкрепиться. Паркет в большой светлой зале был застелен газетами, хрустальная люстра и новые светильники закутаны марлей. Из одной распахнутой двери в другую ходил сквознячок, шуршал бумагой. Пахло мокрой краской, казеином, дорогим лаком, воском, пиленным деревом. За окнами жарило солнце, колыхались ветви в прозрачной листве, и слышно было, как где-то в саду или на краю леса поет соловей.
Часть оштукатуренной стены пестрела свежей росписью, три корабля из двенадцати плыли по волнам. На палубах стояли капитаны в окружении команд, и, презрев историческую правду, несли на себе гербы и очевидные признаки дареной крови.
Рано утром наемные рабочие оштукатурили полосу, и штукатурка до сих пор оставалась влажной. Успею, думал Рамиро, критически разглядывая сделанное. Даже скалывать завтра не придется.
В четыре руки они споро нанесли припорох, потом Ньет, поглядывая на эскиз, смешивал колера в мисках. Рамиро процарапал контур, затем принялся красить. Чувство цвета у мальчишки оказалось отменное, он ни разу не ошибся. Если парню к тому времени не надоест, предложу ему расписывать декорации. За четыре дня они вдвоем сделали больше, чем Рамиро с толпой бестолковых студентов за неделю.
Ньет вдруг поднял голову и прислушался.
— А… господин День обещал приехать сегодня?
Рамиро, уже щелкнувший зажигалкой, погасил огонек и поглядел озадаченно.
— Вроде нет, не обещал. Хотя он знает, что я тут работаю.
— Сюда идет кто-то… из сумеречных.
— Неожиданная ревизия. — Рамиро поднялся, сунул в карман папиросы и зажигалку. — Ну и слух у тебя, дролерийские шаги расслышал. Или это машина подъехала?
— Машина остановилась за воротами. А сумеречный сюда идет.
Ньет отставил бутылку и подобрался. Как-то вдруг уменьшился, отъехал по газетам к стенке. Рамиро повернулся к двери.
В проеме нарисовалась высокая легкая фигура. День, в костюме из некрашеного шелка-сырца, шикарный, как всегда, стремительно вошел в залу, прошагал по газетам и остановился напротив Рамиро. Но смотрел он не на него, а на мальчишку, нахохлившегося в углу.
— Здравствуй, ясный, — поздоровался Рамиро, чувствуя себя неловко, и не понимая, где засада.
Приветствие проигнорировали.
— Интересно, — угрожающе тихим голосом проговорил День. — Что делает в моем доме эта жаба?
В минуты гнева длинные вишневые глаза дролери становились пурпурными, как вино на просвет. А зрачки сужались в маковое зернышко. От него просто несло холодом, аж мурашки по коже побежали. Какой-то изысканный прохладный парфюм только добавлял эффекта.
— Парень помогает мне в работе. Я его нанял. Его зовут Ньет. — Прищуренные от ярости глаза обратились к Рамиро. — И, пожалуйста, День, не надо обзываться.
— Я вижу жабу, — процедил День. — И называю ее жабой. Я вижу болвана, и называю его болваном. Вы болван, господин Илен.
— Спасибо, Денечка, давно не слышал от тебя ласковых слов.
— Не обляпайся. Одиноко стало? Зверушку себе завел?
Рамиро скрипнул зубами, но сдержался, промолчал. Он опустил глаза и смотрел теперь на бриллиантовую заколку с цепочкой, скрепляющую шейный платок цвета сливы.
Он все еще надеялся разойтись миром.
— Пусть ЭТО, — тонкий палец с полированным ногтем ткнулся в Ньета. — Пусть ОНО проваливает. Продезинфицировать залу. Хлоркой.
— Мы закончим работу и уйдем.
— ОНО умеет работать?
Ньет молчал, слава идолам. Но во взгляде ясно читалось все, о чем он молчал. Чертов Денечка, думал Рамиро. Принесла тебя нелегкая! Предупредил бы, что приедешь. На полработы не смотрят, так какого ляда ты приперся?
— Представь, он прекрасно работает. Очень мне помогает. И с ним штукатурка не сохнет.
— И пиво всегда холодное! — Взвизгнул дролери. Выдержка подвела, голос сорвался. — Ты! — острый кулачок врезался Рамиро в грудь. — Человечий придурок! Дубина! Я вожусь с тобой, а ты… маляр несчастный!
Оглядел петли ненужного уже крафта, сваленные у стены, ряды банок с пигментами, миски с колерами, разбросанные кисти, ведро с водой, хлеб на газете, колбасные кожурки и яичную скорлупу — и скривил красивое свое лицо.
— Пикник устроили. Забавы на лужайке.
— День, послушай…
— Иди на хер.
Но пошел он сам, развернулся и пошел. Вымелся из залы, только газеты взвихрились.
Рамиро, наконец, выдохнул.
Пауза. Еле слышно пошевелился Ньет в своем углу.
— Извини, парень, — покаянно попросил Рамиро. — Не ожидал я, что День так из-за тебя взбесится.
— Вообще-то… — Ньет покашлял, видать, у него горло от злости пересохло. От злости и невысказанных слов. — Мне показалось, он из-за тебя взбесился.
— Ну да, что тебя приволок… Черт, как нехорошо получилось. Ладно, побесится, остынет, ему вечно вожжа под хвост попадает.
Рамиро достал папиросу и сунул в зубы. Руки трясутся. Чтоб тебе до вечера икалось, друг дорогой. Вот же характер! Войну прошли — кремень напарник был. А как мир настал, прям подменили. Капризничает, указывает, попрекает, не то сказал, не тем боком повернулся. Цензура, иттить.
Ньет хмыкнул, но оставил свое мнение при себе. Рамиро, зажав в зубах окурок, сильно потер ладонями лицо.
— Ладно. Давай доделывать. У нас еще много работы.
— Давай.
Ньет нашарил полупустую бутылку с пивом и сделал глоток.
— За что дролери вас так не любят? — спросил Рамиро. — Ну воевали тыщу лет назад, так все воевали.
Ньет выглянул в окно, потом вовсе залез на широкий подоконник с ногами, пачкая известковой пылью роскошную деневу собственность.
— Красиво. Деревья подстрижены, дорожки посыпаны. Я бы пожил тут… в пруду.
— И все таки?
— Очень просто. Мы сражались за Стеклянный Остров, и альфары победили.
— Ну и что?
Ньет пожал плечами.
* * *
Ньет миновал пеструю толпу на набережной, сел на каменный бортик, свесил ноги. Во рту было горько, он сплюнул прямо в воду. Потом не выдержал и расхохотался, припомнив, как потешно выглядел разгневанный альфар. Сумеречные столько о себе понимают — просто оторопь берет. Не все ему равно, кто у него в доме стенку красит.
