Сейчас Юрай осторожно приоткрыл флакон с настоем и аккуратным движением ладони погнал легкий ветерок от горлышка к своим ноздрям. Запах был еще кисловат, но где‑то вдали уже начинал ощущаться душистый камфарный оттенок.
– Вот, оно самое! Еще пару дней понастаивается, и можно будет сливать, – вынес свой приговор алхимик.
К этому времени на пороге появился первый посетитель – снедаемый ревностью плотник: вынь да положь ему отворотное зелье для жены, чтоб на чужих мужиков не заглядывалась. Плотник тот был редкостным занудой и обожал учить жить всех и каждого. Хлебом не корми, только дай похаять чужие нравы, особливо нынешней молоди. Говоря по‑хорошему, ему самому надо было бы прописать средство от беспричинной ревности, а заодно и от общей дури. Но плотник платил, и платил серебром, а деньги не ревнуют. Ну да ладно, ничего дурного с плотничихой от этого зелья не случится: подольше поспит, поменьше будет с соседками трепаться, и все.
После этого пришлось шугануть мальчишек, которым подавай за три медяка средство, чтобы платья на бабах прозрачными становились. Ничего, обойдутся, сопляки. Во‑первых, пущай сначала женилку отрастят. Во‑вторых, и стоит такое средство не в пример дороже. А главное, что как девки вызнают, кто подглядную присыпку готовил – вообще придется в другое место на житье перебираться… Тем временем подошел пасечник за дымовым порошком, окуривать ульи. Потом старая бабка, у которой "ну так в носу свербит, милай, что аж невмочь!" Для нее тоже нашлось средство.
Следом приплелась еще одна бабулька, у которой петух кур топтать перестал. Ну, уж это исправить – дело нехитрое, важно только не пересыпать мышьяку в возбуждающий состав: одну крохотку, не больше, а не то сдохнет – поминай как звали, и квочки сиротинушками останутся. Юрай хмыкнул над собственной немудреной шуткой. С течением дня жизнь потихоньку въезжала в привычное русло, но что‑то все‑таки ныло в душе. То ли сон этот кошмарный, что третий день подряд снится. То ли пива слишком много выпил. Или наоборот, слишком мало? А может, просто бабы давно не было… Словом, чем не повод для того, чтобы запереть сарай и избу, как только солнце начало склоняться к закату, и снова к Славку в трактир?!
Корчмарь неплохо разбирался в настроении и вкусах Юрая, и потому обычно даже и не спрашивал, что наливать. Но сегодня неожиданно выставил на стол впридачу к традиционной кружке пива еще и два стакана самогона, а сам уселся рядом за стол.
– Ты чего это, старый? Именины мои еще в прошлом месяце справили, а праздников близко не намечается. Или дочку замуж выдавать собрался и огневая шутиха нужна?
– Погоди, Юрась, будет тебе и шутиха, и сватья баба Бабариха. – И Славко хлебнул из своего стакана. – Приходил тут один из‑за стены. Тебя искал.
"Из‑за стены" означало – из Высокого Города, где селились благородные и их челядь.
– Вот еще не хватало, блин! Ну а ты что?
– А то мы с тобой первый день знакомы… Какой‑такой Юрай? Знать не знаю, ведать не ведаю. Только он еще тебя по прозвищу странно назвал – не Отшельник, а Охальник. А ты что, и вправду по молодому делу охальником слыл?
– Да никем я не был и никем не слыл, отвяжись! – Сердце знахаря болезненно заныло. Подробности своей прошлой жизни он предпочитал накрепко держать при себе. Ни лепший кореш Славко, ни какая другая душа в Медвежьем Углу не знали, откуда появился в их околице Юрай‑Отшельник. Так, дескать, "судьба алхимика в путях‑дорогах… Вот к вам прибрел, поживу лет пяток и дальше в путь". – Кликни лучше Настёну, чтобы закусить чего принесла.
Потом все‑таки не удержался, полюбопытствовал:
– А кто приходил‑то?
– Да шут его знает. Бароном назвался. Нестарый еще, весь расфуфыренный, волос ниже плеч, доспех черный.
– Ну, тогда ладно. Лучше барон, чем шпион. В открытую искал, не таился – и на том спасибо.
Юрай хлебнул самогонки и громко крякнул от удовольствия, но мыслям его было куда как не спокойно: "И кому же это, хотелось бы знать, через столько лет понадобился Юрай‑охальник, подельник Торвальда Фанхольмского и Бесстыжей Мэйджи по делу об иодайской ереси в далеком Вестенланде? И главное, за каким таким хреном?"
Трактирщик неторопливо вернулся к себе за стойку, а к столу тут же подлетела с сосисками и кислой капустой румяная Настёна. Была она собой чернява, худа и броваста, работала у пана Славка в услужении: разносила кушанья, сметала со стола, подтирала полы да мыла посуду. При случае не гнушалась и постельку застелить богатому посетителю – девичьей скромностью, стало быть, не отличалась. Юрай и сам изредка кувыркался с ней на белых простынях, причем с него она денег за это не брала: случалось ведь и так, что его травки да порошки помогали ей скинуть ребенка или вылечиться от непотребной хвори. К тому же, и сам хозяин был Юраю крепко обязан – потому как без щепотки подходящего сбора, кинутой в сусло, пиво у Славка никогда не имело бы того ядрёного вкуса, который славился на всю округу…
– Что загрустил, соколик? Или заглянуть к тебе сегодня вечерком, яхонтовый, чуток растормошить, грусть‑тоску развеять?
– Ай загляни, хорошая. Не пожалеешь! – в том же цыганском стиле ответил Юрай.
Настёна постучалась ближе к полуночи, выпроводив последних пьяниц и наскоро прибрав опустевший трактир. От нее полыхнуло привычным жаром желания:
– Соскучилась я по тебе, Юрко!
Они были знакомы не год и не два, так что вполне можно было обойтись без нежностей и долгих разговоров. Юрай знал, что для себя Настёна предпочитает быстрый темп и грубоватость, И не удивился поэтому, когда она, прильнув губами к его груди, немедленно запустила руку ему в штаны. "Расстегни!" – приказал он, и она послушно освободила его и от портов, и от исподнего. Потом кинул на кровать, задрал на девушке юбки и вогнал до упора. Они понеслись вскачь по проторенной дороге, в привычном темпе, Настёна вопила и царапалась от удовольствия, а сам Юрай предвкушал уже скорое высвобождение: последний раз он был с женщиной, почитай, неделю назад, и семени накопилось столько, что особого желания сдерживаться не было. Но в какой‑то неожиданный момент лунный серп бросил свой отблеск на разгоряченное лицо девочки из харчевни, и что‑то смазалось во взгляде Юрая. Он и раньше прекрасно знал о горячей южной крови, которая бушует в Настёне, но сейчас шахварские черты на ее лице стали особенно различимы, и это неуловимо напомнило ему Мэйджи. Мэйджи Блистательную, Мэйджи Аш‑Шахвари, его духовную мать и наставницу, его первую женщину, в конце концов. Черные волосы трактирной служанки окрасились золотистым оттенком (ах, как же ослепительно рыжа была тогда Мэйджи в моменты любовного соединения!), а маленькие тощие груди вдруг наполнились и округлели…
