Лавочник меряет расстояние от Тиль до крыльца. Тиль щурится. На шее у нее висит ожерелье из мелких косточек.
— Хорошо. Но это единственный раз!
Фаруллах, удивляясь самому себе, сходит со ступенек. Я просто хочу, чтобы она поскорее убралась, думает он. Девочка подает ему конец тряпки, и вдвоем они быстро подтаскивают ядро к дому. Бум-м! — камень стукается о камень.
— Все?
— Все! — кивает Тиль.
— Ну и иди, — говорит Фаруллах, берясь за дверную ручку.
— Ага. Я вам завтра еще что-нибудь принесу, — обещает девчонка.
— О, годы мои! — стонет лавочник, оборачиваясь. — Я не подаю ни денег, ни еды!
— Я вам что, попрошайка? — возмущается Тиль. — Я проберусь в развалины дворца султана и найду там сокровище!
— Дурочка! — закатывает глаза Фаруллах. — Там ничего нет.
— А я найду!
— Ищи.
— Вы же не дадите мне в долг?
— Девочка, я никому и никогда не даю в долг. Я лавочник, а не благотворитель. У меня есть строгие правила. Это вы все занимаетесь непонятно чем, а ко мне приходят…
— Кто? Вас все боятся. Моя мама считает, что вы колдун.
— А ты что же? Не боишься?
— А мне все равно, я бедовая. У меня, видите, и двух зубов нету, и пустынник меня уже убивал, — Тиль настороженно смотрит на Фаруллаха. — Вы же не колдун?
— Может быть, — говорит старик, отворачивается и поворачивается снова, корча морщинистое лицо. — Бу!
Девочка делает один шаг назад.
— Вовсе не страшно.
— Все, — хватается за дверную ручку Фаруллах, — иди ищи, что хотела.
— А что вы делаете с вещами? У вас же, должно быть, много вещей.
Под треньканье колокольчика лавочник скрывается внутри, но через мгновение выглядывает наружу.
— Тебе действительно интересно?
— Ага, — кивает Тиль.
— Заходи.
Фаруллах пропускает девочку в сумрак лавки. Он протискивается за прилавок, доливает в лампу масла и заново поджигает фитиль с помощью тонкой, едва тлеющей палочки. Свет дрожащими зернами рассыпается вокруг.
Тень Фаруллаха покачивается, доставая тюрбаном свисающие с потолка ремешки и цепочки.
— Сядь, — говорит старик девочке.
Тиль садится на скамейку, которая еще помнит звонкий смех Гассанхара. Фаруллах оглядывает полки и берет в руки первый предмет — вырезанную из твердого серого камня фигурку лошади с обожженной мордой. Закрыв глаза, он рассказывает ее историю — про темное путешествие камня сквозь породу, про работу воды, ветра и усилия резчика, про обидный скол и из-за этого — куцый, закругленный хвост. Он говорит про радость, заключенную внутри, про детские пальцы, хватавшиеся за раскрашенную ягодами гриву, про стук сердца, пойманный однажды прижатой к груди фигуркой. Про взросление, про забвение, про пожар и про трещинки времени, сбегающие по крупу к выпуклому брюху. Все так.
Фаруллах вздыхает и с некоторым удивлением обнаруживает, что девочка еще сидит на месте.
— Еще, — шепчет Тиль.
В глазах ее горят огоньки.
О, годы, как Фаруллах может отказать? Он берет второй предмет — деревянный пенал, в котором когда-то хранились пряди волос и молочные зубы, и рассказывает его историю. Долгий поход, волчий вой, дикие тени. Ожидание и надежда. Плеск волны о борт многовесельного корабля. Печаль и память.
За пеналом следует тонкая золотая пластинка с несостоявшимся пейзажем, а за пластинкой — мотыжное древко.
Тиль слушает молча, но на ее лице отражаются все произнесенные Фаруллахом слова, и оно меняется вслед за ними, становясь то грустным, то веселым, то тревожным, то беззаботным. Лавочник, всю жизнь обретающийся среди вещей, замечает это с трепетом, близким к священному. Он никогда не вглядывался…
— Все, — хрипит Фаруллах, избегая пугающей мысли, — мне нужно отдохнуть, я устал, я стар, девочка.
Тиль поднимается.
— А завтра, дедушка Файрулла?
— Да, — рассеяно отвечает он, — лучше завтра… завтра можно… Постой! — выдыхает он, когда звенит колокольчик.
— Что?
— Вот, — лавочник выкладывает на прилавок монетку. — Это тебе, за то, что ты слушала.
— Спасибо, дедушка Файрулла!
Хрофтинг пропадает в кулачке, радостная беззубая улыбка Тиль отпечатывается где-то в глубине удивленной души Фаруллаха.
Старик качает головой.
— Что-то не то, — шепчет он. — Непорядок.
Убедившись, что остался один, Фаруллах убавляет фитиль в лампе и отдергивает занавесь слева от прилавка. Открыв узкую дверь, он переходит в пристройку, испятнанную солнцем сквозь прохудившуюся крышу.
Запахи вещей быстро затмевают улыбку Тиль, и какое-то время, успокоенный, лавочник просто стоит, слушая шепот многочисленных историй, не разделяя его на отдельные голоса и события. Ему хорошо. Он дышит временем, он ловит ноздрями втиснутые, вплавленные в металл, дерево и глину человеческие эмоции и страсти, смутные желания, кислые, сладкие, мягкие, как желе, и острые, как клинки, сложенные на дне телеги.
Фаруллах освобождает длинную полку и приступает к разбору предметов на повозке. Перчатка, обруч и горшок светят ему из-под кольчуг и шапок, но он оставляет их напоследок. Не к чему торопиться.
Лавочник дотошен. Каждой вещи он уделяет толику внимания и откладывает в одну из трех кучек, сортируя на безыскусные, дешевые поделки (до трех тиффинов ценой), экземпляры с историей, требующие чистки, и великолепные, сияющие образцы. Впрочем, последних ему не попадается. Большинство вещей так или иначе связаны с кровью или смертью владельца. Фаруллаха это не смущает.
С людьми всегда так. Но в цене, конечно, вещи сразу падают.
Дешевые одежду и железо он даже не планирует избавлять от предсмертных криков и проклятий. Если нашепчут что-то будущим покупателям, то так тому и быть.
Платья, чулки, штаны. Нижние рубашки. Пояса. Шерсть, шелк, бархат. Фижмы, ленты, оборки. Юбки. Корсет. Пряжки. Невнятица историй. Шорох ткани. Шепотки. Вы сегодня обворожительны, кузина! Ах, кузен, вы заставляете меня краснеть!
Что-то Фаруллах сразу подвешивает на крючья, а что-то бросает в угол, к мешкам, наполненным бесполезной, на хрофтинг, ерундой.
Несколько цепочек с камнями. Подвески. Кольца. Зеркальца и гребешки. Почти все чистить. От пальцев, от крови, от налипших слов и взглядов.
Блюда и кубки. Резные и с чеканкой. Какие-то мятые, какие-то с винными пятнами. В серебряном с утолщением на ножке был яд, он пахнет сном и кислой желчью. Шкатулки, пеналы. Обитые бархатом, с бегущими узорами, со змеями, лилиями и львами. Ах, одна небольшая, под нюхательную соль, почти чиста. История ее безыскусна, но и в безыскусных историях Фаруллах иногда находил больше толка, чем в повествовании, полном интриг и страстей. Простота любви, простота большого чувства, прерванного болезнью.
