Жду ваших распоряжений.»
Были и другие дневниковые записи.
«…электричества нет уже три дня, а воды — пять. Нет никакого сомнения, что это конец. Многомиллионный город остался без воды и тепла в середине зимы. Говорят, электростанции взорваны остатками воинских частей, а может, их постигла участь научных учреждений, разнесенных обезумевшей толпой. В столице, а может, и в стране, теперь не осталось не только фактической, но и формальной власти. Нас некому спасать и некому оккупировать — в последней телепередаче, которая оборвалась на середине, говорили, что во всем мире творится то же самое. Пока жжем мебель и растапливаем снег, но долго мы так не продержимся. Угнетает неработоспособность канализации. Все лестницы в доме уже загажены. Стоит омерзительная вонь, и в нее, вероятно, уже вливается трупный запах. Удивительно, до чего мы, люди, оказались нежизнеспособны вне привычных благ цивилизации. После гибели городов…»
«…вероятно, я — последний человек в городе. Может быть, в мире? Сегодня окончательно сели батарейки моего приемника, но ведь уже несколько месяцев я не мог поймать ни одной передачи. Не могу сказать точнее, я потерял счет дням. Знаю лишь, что зима кончилась, наступила весна и близится лето. Я пережил эту зиму — вопреки всему, я, питавшийся сперва крысами, а потом мерзлой человечиной, выжил и сохранил рассудок. Я разбил зеркало, чтобы не видеть это обросшее исхудалое чудовище, словно вырвавшееся из кошмаров, терзающих в последнее время мой мозг. Я пережил голод и холод, я научился отбиваться от одичавших собак, я стал полуживым хозяином мертвого города. Я заходил в банки, заваленные никому не нужными бумажками и золотом, я жег эти бумажки миллионами. Я ходил по апартаментам высшей власти, по шикарным залам президентского дворца, перешагивая через обглоданные крысами скелеты его последних обитателей. Я проходил по музеям и галереям, где сосредоточены величайшие сокровища мирового искусства, и во многих залах находил лишь разбитые статуи и разодранные штыками полотна, и сам складывал костры из бесценных картин и выбрасывал в окна скульптуры. Я видел руины заводов и лабораторий, престижных офисов и институтов, и сам находил удовольствие в разрушении, дававшем мне почти безграничную власть, пока не понял, что все ценности, которым поклонялось погибшее человечество — ничто, и не потерял к ним всякий интерес. И лишь в лабиринты метрополитена я ни разу не спускался, я даже близко не подходил к его черным разверстым пастям, испытывая почти мистический ужас — я чувствую, хотя и не могу это объяснить, что там обитает что-то пострашнее крыс и собак. Иногда мне кажется, что ночами оно выбирается на поверхность…
Да, я пережил эту зиму, но весна меня доконает. Миллионы мертвецов этого города отомстят мне, пережившему их. Они оттаивают, и воздух заполняется смрадом разложения. Это будет самая малочисленная эпидемия чумы — ведь погибнет всего один человек, и самая многочисленная — ведь погибнет сто процентов населения столицы…
Я уже чувствую слабость и жар во всем теле. Видимо, это мои последние записи. Зачем я пишу? Разве кто-нибудь когда-нибудь прочтет?.. Силы оставляют меня. Комната плывет… пустые глазницы домов… что это? галлюцинации?… Боже, боже, какая тоска, какая…»
Разбирая эти записи, я постепенно пришел к убеждению, что одного интереса герцога к истории было бы недостаточно для сбора такой коллекции. Для того, чтобы все это сохранилось на протяжении веков, подобный интерес должны были проявлять поколения предков нынешнего властителя Торриона. Однажды, беседуя с ним, я затронул эту тему. Он подтвердил, что его предки в самом деле интересовались прошлым, но не стал вдаваться в подробности.
Наши беседы происходили по вечерам, когда солнце низко спускалось над зелеными холмами и расплавленным золотом разливалось в реке, а изломанная зубчатая тень внешней крепостной стены вытягивалась по ковру кабинета. Мы с герцогом садились в высокие кресла по обе стороны камина, бездействующего по летнему времени, и разговаривали часами.
Герцог помногу расспрашивал меня о Проклятом Веке и временах, ему предшествовавших, отвечая, в свою очередь, на мои вопросы о нынешней эпохе. Помня слова Лауса, я попытался заинтересовать его техническим прогрессом, хотя и не надеясь, как Лаус, на создание средневековой машины времени. Однако властитель Раттельбера отнесся к этому скептически.
— Вы не представляете себе, Риллен, до чего сильна в нынешнем мире ненависть к науке, освященная церковью, — говорил он с отвращением. — Не только я, но и мой августейший кузен король Гродрэд не смог бы этого изменить — впрочем, подобное никогда не придет ему в голову. То, что вы рассказываете об электричестве, весьма занятно, но, вздумай я электрифицировать Торрион, меня не спас бы даже мой епископский сан. Собственные солдаты отшатнутся от меня как от пособника дьявола, посягнувшего на божественную власть над молниями. То же относится и к авиации, хотя ее военное значение неоценимо. Самоходные машины были бы весьма полезны, но лишь в том случае, если бы в Корринвальдском королевстве исчезли все лошади. Пусть такая машина развивает большую скорость, но она не может щипать траву или хотя бы питаться овсом, которого везде вдоволь. Ей нужны нефть, запасы которой исчерпаны шестьсот лет назад, или другое отнюдь не дешевое топливо. Ей нужны хорошие дороги, заправочные станции, смазка; машины, в отличие от лошадей, не родятся и не растут сами. Даже если удастся построить боевые машины, которые вы называете танками, в полусотне миль от заправочных и ремонтных станций они станут беспомощной грудой металла, который, кстати говоря, в наше время тоже совсем не дешев.
Но главной причиной, препятствовавшей развитию науки и техники, была все-таки косность Священного Трибунала. Сам герцог отзывался об этой организации с глубоким презрением. Вообще властитель Раттельбера оказался атеистом, что совершенно не характерно для жителей нынешних королевств.
— Хотите, я докажу вам, что бога нет? — спросил я его как-то раз.
— Извольте. Интуитивно я это понимаю, но хотел бы получить точное доказательство.
— Основным свойством бога, по официальным догматам, является абсолютное всемогущество. Таким образом, мы можем рассматривать бога как машину, способную решить любую задачу. Очевидно, сформулировать задачу — это тоже задача. Следовательно, такая машина может сформулировать задачу, которую она не может решить. Мы пришли к противоречию.
Герцог откинулся в кресле и рассмеялся.
— За такие слова, Риллен, мой долг как епископа — отправить вас на костер. Ваше доказательство весьма изящно. А если мы отступим от догматов и признаем, что бог не всемогущ?
