Он был счастлив, ведь это была его жизнь, их жизнь. А Лера?
«Мне легко с тобой, Алеша. Понимаешь, ты настолько свой… Ничего не стыдно, ничего не страшно».
«Звезда упала. Странно, не могу вспомнить, видела ли я когда-нибудь, как падают звезды. А теперь даже желание успела загадать. Это из-за тебя, мой любимый. Я как-то по-другому на все смотрю, по-другому вижу. Ты мне счастье принес»…
И только иногда, как булавочные уколы:
«Жизнь, Алешенька, сказок не принимает. Одеваться нужно? Нужно. И обуваться тоже. И скатерти-самобранки пока не изобрели»…
«В идеалы, милый, нынче не верят. Предыдущие поколения все лозунги поистрепали, да так ничего и не добились. Ну, хорошо, кое-чего добились – для нас. А сами-то они что видали?»
Ту-ту-ту-ту…
– Междугородняя? Девушка, как там с Ленинградом? А когда…
Ту-ту-ту-ту… На телефонной трубке – высохшие отпечатки ладоней…
– Алеша, вставай, на работу опоздаешь. Господи, накурил-то! Что случилось? Сынок, что с тобой?
– Ничего. Так, мам, пустяки. Ничего страшного. Ну, честное слово, все в порядке. Ладно, поехал я.
– Алексей, завтрак?!
– Не хочется, в институте поем!
Автобус уже стоял на углу, в крайнем окне виднелась значительная физиономия Струбеля. Шофер опять не протер сидения – сыро, противно. Постепенно подтягивались сотрудники, на последнем сидении теснились студенты – даровая рабочая сила. В деканате их пребывание в лаборатории наверняка высокопарно именуют «научно-производственным обучением». Наконец автобус тронулся, забарахтался в липком тумане, затопившем город. Уплыли, остались позади кварталы новостройки, облепленные желтой глиной; замелькали за окнами домики пригородной зоны, показалась монументальная фигура Шамошвалова, стоявшего на границе личного садового участка…
Автобус притормозил. Шамошвалов – толстый, пахнущий удобрениями, с транзистором за пазухой – полез в дверь, еще на ступеньках прицепился с каким-то вопросом к Седину.
Утром Цезаря Филипповича всегда одолевала жажда деятельности. За те полчаса, пока автобус шел от его сада до лаборатории, Шамошвалов разряжался на окружающих: проверял исполнение отданных месяц назад поручений, сообщал идеи, пришедшие ему в голову в ожидании автобуса, портил настроение… В лабораторию он приезжал выжатый, как лимон. Наступал период конкретного руководства: часами мог ходить Цезарь Филиппович за электриком и учить его, как правильно вворачивать лампочки, но особенно обожал контролировать состояние прилежащей территории. Бульдозер приходил в лабораторию чуть ли не ежедневно, при одном виде могучей машины глаза доцента Шамошвалова начинали светиться.
Любил еще Цезарь Филиппович делиться с окружающими сведениями, почерпнутыми из черной коробочки безотказной «Веги». Причем говорить был готов о чем угодно – от технологии шлакоблочного производства до положения дел в Буркина-Фасо. Сведения Шамошвалов выдавал с потрясающим апломбом, и по этой ли, или по иной причине, слыл среди остепененной части сотрудников лаборатории энциклопедистом.
Автобус затрясся на неровных выбоинах асфальта, осторожно сполз в жидкую грязь дезинфекционного барьера. Водитель требовательно просигналил, Алексей стер со стекла влажный налет, скривился – за окном торчала успевшая осточертеть до тошноты табличка:
АН СССР
Научно-исследовательская лаборатория
по изучению проблем утилизации
последствий Контакта
Посторонним и инопланетянам вход
СТРОГО ВОСПРЕЩЕН!
В прокуренной комнате было людно. Сидели на стульях, столах и подоконниках, щурились на листки бумаги с чем-то напечатанным на плохой машинке под четыре копирки. Одинокая стоваттка, сиротливо горевшая в огромной запыленной люстре, тщетно пыталась обеспечить помещение светом, впрочем, поглощенные чтением мало обращали внимание на сие неудобство.
В комнате висела прямо таки замогильная тишина, чего в стенах волопаевского Дома литераторов не наблюдалось со времен возведения оных. Лишь изредка ее нарушало чирканье спичек о коробок да лихорадочное щелканье зажигалок. Монументальная бронзовая пепельница в виде протянутой для подаяния руки уже не могла вместить в себя окурки и пол покрывали разнокалиберные чинарики. И еще тишину изредка нарушал председатель секции беллетристики Азалий Самуилович Расторгуев. Он вскидывался от ужаса, обводил собравшихся безумными глазами и, вытирая со лба холодный пот, цедил сквозь зубы:
– Во сволочь, во сволочь какая…
На него бросали кривые взгляды, в которых застыло выражение потустороннего, но реплик подавать не решались. Атмосфера густела и накалялась с каждым прочитанным листком. Минут через пять следовало ожидать пожара от очередной использованной спички. Но как видно, Муза решила смилостивиться над своими служителями и не допустить массового самосожжения, вложив в уста новеллисту Копейкину вопль отчаяния:
– Нарзану мне! Нарзану!
Литераторы пришли в движение, кто-то затребовал под нарзан водочки, кто-то предложил за счет автора. Автора вызвали. В дверь просунулось молодое бледное лицо, обсиженное веснушками, курносое и страдальческое.
– Гони в магазин! – заорали литераторы. – Возьмешь водки на всех и зажевать чего.
– Нарзану! Нарзану прикупи! – влился дискантом в коллективный заказ Копейкин.
– А о-о-обсуждение? – заикаясь, спросил автор.
– После будет обсуждение, – громким басом отрезал баталист Феофан Поскрёбышев.
Автор загрохотал по ступеням, изрядно напугав даже привычного ко всему вахтера, укрывавшегося в своей каморке под лестницей.
Тем временем народ в комнате молчал, томимый ожиданием. Однако длилось это недолго, ибо, разжав зубы, Азалий Самуилович вновь выдал сакраментальную фразу:
– Во сволочь какая!
Члены секции прозы как-то разом принялись задумчиво обозревать обширную и изрядно помятую безбедной жизнью физиономию «взрывника». Именно так назывался первый роман Азалия Самуиловича, написанный им аж в годы героического послевоенного освоения окраин великого государства. За сие творение, повествующее о трудовых буднях класса-гегемона, атакующего неуступчивую матушку-природу, Расторгуев получил восемь премий различного достоинства, роман (с легкой авторской корректурой) переиздавался в областном центре после каждого съезда партии, ибо на диво точно соответствовал всем колебаниям генеральной линии. И хотя в последние годы «ум, честь и совесть нашей эпохи» изрядно подрастеряла и все свои составные, и, соответственно, авторитет, Азалию Самуиловичу предпочитали не противоречить – себе же боком выйдет, прецеденты бывали.
