Две колдуньи, взрослая и маленькая, застыли в невыразимом ужасе. И тогда Макар, бесцеремонно опуская рюкзак на стол, преспокойно осведомился:
– А что, сударыня, воду в вино обращать умеете?
Колдунья тотчас очнулась:
– Обучены. Вода только нужна особенная, из чертова родника, да где ж такую добудешь...
Торжествующий Макар без лишних слов продемонстрировал ей кривулину, которую заполнил водой во время привала на поляне. Та деловито откупорила емкость, понюхала.
– Дейника, стаканы!
– Ну мама, ведь зарекались! Опять будете, как третьего дня, когда к Саволовой девице напророченный жених посватался...
– Доча, да ты что, я ж ради гостей, знаемо ли дело, гостей не уважить, – очередным свои голосом, заискивающим, торопливым, заговорила мать, и сразу стало ясно, какой грешной слабости эта даровитая красавица более всего обязана нынешним своим упадком.
– Смотрите, мама, я вашу норму знаю. Чтоб никаких...
– Ни-ни-ни!
Вино радостно забулькало в глиняные стаканы, которые Дейника наспех обтерла застиранным фартуком. Будто сами собой, так ловко и споро управлялась маленькая девочка с запущенным хозяйством, явились на стол миски с щедрыми ломтями хлеба, катышками сыра, чем-то вроде сухофруктов – как видно, весь скудный припас. Алёна дополнила трапезу свежими фруктами из леса, и вечер потек своим чередом, что называется, в непринужденной дружеской обстановке.
Мать Дейники («Элека Ровея. – Многозначительная пауза. – Из тех самых Ровеев!») разговорилась после первого же тоста («За прекрасную хозяйку дома!» – это уже Макар). Говорила и говорила, только успевай подливать. Подливал – правда, по чуть-чуть, жалея маленькую знакомицу, – все тот же Макар, он же поддакивал. На Алёну дамочка поначалу и не взглянула, сразу сосредоточившись на интересном молодом мужчине. Ему и пришлось в одиночку тянуть воз пьяной беседы, то и дело норовивший съехать в сторону. Их с Алёной больше всего интересовало будущее, настоящее и недавнее прошлое. Элека же охотнее всего распространялась о давних временах – о себе, своем семействе, своих талантах, своих планах и, разумеется, об интригах завистников, все это сгубивших. Разглагольствовать в таком духе она могла часами – всей воды в чертовом источнике не хватило бы, чтобы исчерпать эту благодатную тему. Ценой невероятных ухищрений Макару порой удавалось направить разговор в нужное русло. Но что с того? Эгоистичная особа моментально перехватывала инициативу, ему же деликатность не позволяла грубо оборвать излияния дамы.
– Неудачный брак... Типичный мезальянс... Оболгана клеветниками... Силою печальных обстоятельств ввергнута... В самом подлом окружении...
Речь лилась непрерывным потоком, и только истерические интонации рассказчицы, все эти драматические шептания и патетические выкрики, мешали Макару окончательно соскользнуть в сон. Из-за оконной рамы выплыл месяц, по-хозяйски расположился в окне слушать, и в его обвислых рогах чудилось нечто скептическое.
Алёна шепталась с Дейникой.
– Мамка правда хорошая ведьма, сильная. Все тут ее знают. Не больно-то любят, гордая она у меня, нос, говорят, задирает. Но ходят со всей округи. Шар у нее фамильный, это тебе не с воды читать, он все как есть показывает. – В глазах Дейники, мерцающих в полутьме, скользнул страх. – Показывал... А потом все стало не так.
– Что значит «не так»?
Девочка непроизвольно оглянулась, передвинула стульчик дальше от черного провала окна, будто боялась темноты. То и значит. Все стало делаться не таким. Не таким, как раньше было, как должно быть. Перестали удаваться заклинания – сначала сложные и редкие, потом все более употребимые, пока, наконец, не дошло до самых расхожих, которыми крестьянки кровососов от себя отгоняют да лучины светят. Земля разучается давать пищу, лезет из нее что-то невыразимое, и кое-что из этого кажется Дейнике живым. Живым – и не живым, а как бы ожившим, что ли, вот как поднятый из могилы мертвяк, в котором все есть от живого, кроме самой жизни. В этих, что растут в сорняках – я ж вам объясняю, госпожа, заклинания удаваться перестали, вот сорняки и поперли, – была к тому же необъяснимая злоба, и Дейника с некоторых пор боялась, выходя в огород, что им надоест шнырять в траве, а захочется вытянуть хваткие лапы-плети и утащить одну маленькую девочку... Куда? Этого она не знала, и шар уже почти не приходил в себя, и даже сом и человечек...
– Давно это началось?
Девочка надолго замолчала, добросовестно вспоминая. Почему-то они с мамкой ни разу не задумывались об этом. Давно ли? И с чего? Так тихо подкралась эта напасть, так незаметно крепла. Тихо-тихо, как вода вытекает из прохудившегося бурдюка. Того и гляди, вся вытечет...
Может, когда король погиб – с этого все началось? Горе тогда было великое, плач стоял по всей земле. Боялись они сильно, как бы мир совсем не опрокинулся. Шар гибель монаршую предсказывал, только больно уж путано, не разобрать. Да и разбери они, что бы они с мамкой сделали? В столицу донесение послали? Смешно, право слово! Станут, пожалуй, в столицах ведьму-то деревенскую слушать! Да и обошлось тогда вроде. Горевали все сильно, свадьбы гулять запрещено было, а так-то нормально все шло, как всегда. Дейника тогда удивилась еще: как же так, король погиб, а мир ничего, стоит.
Дальше? А дальше и впрямь было одно дело чудное. Шумное дело и небывалое, на всю страну прогремело. Король-то бездетным помер и вовсе без наследников, и дошел до них слух, что будут взамен его нового короля избирать. К ним в деревню из соседнего города начальник приезжал, гордый такой, со свитой. И с магами. Очень он перед ними лебезил, потому как маги были столичные, а при них ваза особая, черная, чарами страшными запечатанная, и лучшие люди ходили с той вазой уединяться и слова в нее шептать. Дейника сама не видела, и Элека тоже, какие уж они «лучшие». Но ребята, у которых папани есть, ей после все как есть обсказали. Потом все уехали, оставив деревенских тешиться пересудами, а дальше... Дальше из столицы глухо, как вонью немытого тела сквозь духи, потянуло дурными вестями. Рассказывали жуткое, невозможное – такую, откровенно говоря, дичь, что и поверить нельзя, и отмахнуться не получалось. Будто бы на избирании этом все пошло наперекосяк, и кандидат – ну дядька тот богатый, что в короли метил, – мертвякам достался. И никто, конечно, не верил, хотя маги переполошились и дядьку того под замок упрятали. Но он таки пропал, в ту же ночь из темницы исчез, будто сквозь стену просочился. Выходит, забрали его мертвые, а им, живым, никого не досталось, и воцарилось безвременье, и старики в один голос приговорили, что теперь уж миру никак не устоять. У них в деревне сразу двое сговорились уйти, спасения от последнего дня искать. И ушли, только сперва дома свои запалили, хрычи старые, чтобы, значит, освободить дух от нажитого. Дома по бездождью полыхнули сильно, страшно, и сколько ни скликали тучи сбежавшиеся со всех концов деревни ведуньи, и могучий старшой колдун, и кузнец, и даже мамка, ни одной капли воды вымолить у оглохшего неба не удалось. Дейника проснулась ночью от истошных криков, от поспешных материных сборов и смотрела с крыльца на дальнее пламя, бешеное, вроде бы мертвое, потому что бессмысленное, но с живой жестокой волей и живым неутолимым голодом. Под людской вой оно пожрало пять домов и приело бы всю деревню, если бы не овраг и не ветер, загнавший пожар в реку.
